За что ницше ненавидел христианство. Отношение Ницше к буддизму и христианству: историко-философский анализ. Что будем делать с полученным материалом

Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

Размещено на http://www.allbest.ru

Введение

Время, в которое жил Фридрих Ницше, было очень сложным: Германия переживала болезненный процесс объединения, проводимый жесткой рукой Бисмарка, ломались столетиями накопленные стереотипы, нормы, правила, которые были так привычны, приятны и ценны немецкой душе и которые так хотелось сохранить. Немецкая интеллигенция, прекрасно образованная, воспитанная цветом европейской культуры - сонмом великих поэтов, философов и музыкантов, больше всего желала плодотворного развития идей и традиций самой передовой в то время в Европе, немецкой культуры и лишь очень немногие видели необходимость радикальных перемен. Одним из них был Фридрих Ницше.

Философия жизни -- течение в философии кон. 19 -- нач. 20 в., выдвигавшее в качестве исходного понятия «жизнь» как основополагающую основу мира. К этому течению относятся разные по типу философствования мыслители: Ф. Ницше в том числе. Философия жизни возникла как реакция на неокантианство и позитивизм и пыталась вместо абстрактных и неопределенных понятий «материя», «бытие», «дух» и т.п. найти фундаментальную, первичную основу всего сущего. Различают биологический и исторический варианты философии жизни. Первый наиболее ярко представлен Ницше и Бергсоном, второй -- Дильтеем и Шпенглером.

Жизнь в философии Ницше -- это органический процесс, постоянно совершенствующийся, превозмогающий самого себя, расширяющий свое господство, никогда не застывающий в конечных и ограниченных формах. Сознание, дух -- только средства и орудия на службе у жизни.

Волюнтаризм -- термин, обозначающий концепции или течения, игнорирующие объективные тенденции общественного развития и отводящие решающую роль человеческой воле. Общество является продуктом взаимодействия людей, наделенных волей. Волюнтаризм в значительной мере явился ответной реакцией на рационализм западноевропейской философии XVII-XIX вв.

Будучи филологом, по образованию, Ницше большое внимание уделял стилю ведения и изложения своей философии, снискав себе славу выдающегося стилиста. Философия Ницше не организована в систему, волю к которой он полагал недостатком честности. Наиболее значимой формой его философии являются афоризмы, выражающие запечатлённое движение состояния и мысли автора, находящихся в вечном становлении. Причины подобного стиля однозначно не выявляются. С одной стороны, такое изложение связано с желанием Ницше длительную часть времени проводить в прогулках, что лишало его возможности последовательного конспектирования мыслей. С другой стороны, свои ограничения накладывала и болезнь философа, не позволяющая долго смотреть на белые листы бумаги без рези в глазах. Тем не менее, афористичность письма можно назвать следствием осознанного выбора философа, результатом последовательного развития его убеждений. Афоризм как свой собственный комментарий разворачивается лишь при вовлечении читателя в постоянное переконструирование смысла, выходящего далеко за пределы контекста отдельного афоризма. Это движение смысла не может никогда закончиться, адекватнее передавая опыт жизни.

В «Антихристе» Ницше выступил в качестве "толкователя" Нового Завета. Его "толкование" сводится к тому, чтобы во всем Евангелии находить слова и фразы, а затем представлять их компрометирующими христианство. Однако критику христианства Ницше начал с теологии и философии, которая "от плоти и крови теологов". Ницше заявляет, что "кровь теологов испортила философию", и обрушивается с критикой на Канта и его мораль. По его мнению, "протестантский пастор -- дедушка немецкой философии", "успех Канта есть лишь успех теолога", а превращение человека в автомат "долга" -- это рецепт идиотизма. Таким образом, для Ницше всякая философия религиозна, а христианство для него представляют, прежде всего, Сократ и Кант, их морализм.

Цели данного реферата рассмотреть: 1) критику христианства Ф. Ницше, по работе «Антихрист», 2) религия как объект критики Ницше, 3) представление о Боге, а также сыне его Иисусе.

Основной задачей данного реферата является ознакомление и закрепление понятий связанных с отношением Фридриха Ницше к церковному институту и предмету христианства и его отношению к религии в целом в работе «Антихрист».

1. Проклятие христианству

Все знают, с какой неслыханной резкостью отвергал Ницше христианство. Например: "Кто выкажет сегодня хоть малейшее колебание в своем отношении к христианству, тому я не протяну и мизинца. Здесь возможна лишь одна позиция: безусловное "Нет".

Ницше не устает разоблачать христианство, переходя от негодования к презрению, от спокойного исследования к язвительному памфлету. С удивительной изобразительностью он меняет точки зрения, рассматривая христианские реалии со всех сторон и раздевая их донага. Он усвоил мотивы всех своих предшественников в этой борьбе и положил начало новой войне против христианства - войне небывало радикальной и до конца осознанной.

Зная об этой пламенной вражде, внимательный читатель Ницше не раз встанет в тупик перед некоторыми его высказываниями, на первый взгляд никак не совместимыми с антихристианством. Ницше случается говорить о христианстве так: "Это лучший кусок идеальной жизни, какой мне по-настоящему довелось узнать: я устремился вслед за ним чуть не с пеленок, и, думаю, никогда не предавал его в сердце своем". Он может одобрительно высказываться и о воздействии Библии: " Неизменное благоговение перед Библией, сохраняющееся в Европе, в общем, и по сей день, - это, пожалуй, лучший образчик культуры и утончения нравов, каким Европа обязана христианству...". Более того, Ницше, отпрыск священнических семей по линии обоих родителей, видит в совершенном христианине "благороднейший из человеческих типов", с какими ему приходилось сталкиваться: "Я почитаю за честь, что происхожу из рода, в котором принимали свое христианство всерьез во всех отношениях".

Словом, если мы решим перебрать все высказывания Ницше о христианских предметах по отдельности, будь то о "священнослужителе" или о "Церкви", мы натолкнемся на подобные трудносовместимые оценки: правда, отрицательные оценки будут в таком подавляющем большинстве, что положительные просто трудно будет заметить.

Ницше во фразе "Бог умер" констатировал реальный факт всеобщего охлаждения к христианству, понимая всю сложность ситуации, когда общество и культура потеряли духовные ориентиры и вечные ценности.

Первое сочинение, в котором Ницше обрушился с критикой на современное ему общество -- "Человеческое, слишком человеческое" (1878). В этой книге Ницше предложил понятие "свободные умы", которое означало идеал человека, способного подняться над плоской моралью и обычаями общества. "Свободный ум" -- это, по Ницше, человек, испытавший "великий разрыв". После "великого разрыва" человек становится свободным, его влечет к неизвестности. Ницше, в отличие от Киркегора, оставшегося в рамках христианства, с легкостью сделал переход от протестантского типа мышления к созданию по сути новой религии. Для создания псевдорелигиозного идеала Ницше начал с того, что утверждал: "никогда еще никакая религия ни прямо, ни косвенно, ни догматически, ни аллегорически не содержала истины".

Духовный максимализм Ницше обнаруживается, в частности, в рассуждении о "повседневном христианине". Если христианство право, то каждый христианин стремился бы стать священником, апостолом или отшельником, но поскольку этого нет, то "повседневный христианин" -- довольно "жалкая фигура". В восприятии христианства Ницше есть еще одна особенность: христианство для него -- прежде всего, мораль. Человек же сам создал мораль как кодекс особых требований. Таким образом, по мнению Ницше, он "поклоняется части самого себя". Такое упрощенное понимание христианства открывает Ницше путь к переоценке ценностей, к поиску новых идеалов. Одним из таких идеалов является гений, от которого Ницше остается только один шаг к понятию "сверхчеловека".

Наиболее яркое произведение, в котором выражено представление Ницше о христианстве -- "Так говорил Заратустра" (1883-1885). Эта книга написана человеком, хорошо знакомым с Евангелием. На страницах книги "Так говорил Заратустра" мы встречаем евангельские образы и скрытые или цельные цитаты из Евангелия. В образе Заратустры угадывается не просто пророк, но законодатель новой религии и отрицатель евангельских заповедей. В книге Ницше говорит голос измученного человека, обреченного на то, чтобы совмещать свое представление о Боге и религии с наблюдениями над тем, как христианство выражается в обыденной жизни. По мнению Ницше, люди из Евангелия извлекли утилитарную мораль, а Бога заставили служить своим низким, корыстным интересам. Фраза Ницше "Бог умер" -- не просто выражение атеизма, а итог глубоких религиозных размышлений.

Ницше является одним из величайших писателей, мастерски овладевших искусством иронии, но под его иронией скрывается величайший ужас и трагедия. Ницше не согласен принять в религии компромиссы, не согласен принять "формального" Бога. Однако в своем крайнем отрицании он готов отрицать всякого Бога, поскольку, по его мнению, всякий Бог насилует человека.

В книге "Антихрист" (1888) Ницше выступил в качестве "толкователя" Нового Завета. Его "толкование" сводится к тому, чтобы во всем Евангелии находить слова и фразы, а затем представлять их компрометирующими христианство. Однако критику христианства Ницше начал с теологии и философии, которая "от плоти и крови теологов". Ницше заявляет, что "кровь теологов испортила философию", и обрушивается с критикой на Канта и его мораль. По его мнению, "протестантский пастор -- дедушка немецкой философии", "успех Канта есть лишь успех теолога", а превращение человека в автомат "долга" -- это рецепт идиотизма. Таким образом, для Ницше всякая философия религиозна, а христианство для него представляют, прежде всего, Сократ и Кант, их морализм. В поздних сочинениях Ницше тема греческой культуры и критика христианства смыкаются, а образ Сократа олицетворяет всевозможные пороки.

Если в книге "Так говорил Заратустра" Ницше показал свою глубочайшую религиозную жажду, то в "Антихристе" он радикально отказывается от любого христианства, как исторического, так и евангельского. Взгляды Ницше на христианство претерпели эволюцию, от попыток создать религиозный идеал к полному отрицанию христианства и вообще религии. В последних книгах Ницше, с легкостью воспринявший идеи эволюционизма, твердо заявлял о том, что бессмертие души не существует. Если человек смертен, то любить его в наличном состоянии невозможно. Если человеческая культура способна развиваться, а человек произошел от обезьяны, то цель человека -- "сверхчеловек", цель истории - "сверхчеловек". Для этого и необходимо отказаться от христианства и обрести свободу. По Ницше, "смерть Бога" означает возвращение человеку свободы и возможность рождения "сверхчеловека".

Киркегор и Ницше оказали значительное влияние на философию XX в. -- прежде всего, самим стилем своего мышления, свободным, бескомпромиссным, на пределе человеческих возможностей. В дальнейшем философия религии распалась на два альтернативных направления -- академическую науку, содержанием которой являлось рациональное толкование религии, и свободное философствование, представители которого были противниками научно-академических форм мысли и опирались на личный жизненный опыт. Для свободных мыслителей Киркегор и Ницше навсегда стали образцами философствования, духовными и интеллектуальными идеалами.

Церковь для Ницше - смертельный враг всего благородного на земле. Она отстаивает рабские ценности, она стремится растоптать всякое величие в человеке, она - союз больных, она - злокозненная фальшивомонетчица. Однако и тут он не может отказать ей в своей уважении как к особого рода власти: "Всякая Церковь есть, прежде всего, институт власти, обеспечивающий высшее положение духовно одаренным людям; она настолько верует в могущество духовности, что отказывается от всех более грубых средств насилия, и уже по одному этому Церковь при всех обстоятельствах более благородное учреждение, нежели государство". Размышляя об истоках могущества католической церкви, Ницше приходит к заключению, что она черпает свою силу "в тех, до сих пор еще многочисленных, священнических натурах", которые добровольно "делают свою жизнь исполненной трудностей, а тем самым и глубокого смысла". Потому и борьбу против Церкви он одобряет отнюдь не во всех случаях: "Борьба против Церкви означает помимо всего прочего также и сопротивление натур более низких, самодовольных, наивных и поверхностных против господства более глубоких, более тяжелых и осмотрительных, а потому и более злых и подозрительных людей, мучимых непрестанным сомнением относительно ценности бытия и собственной своей ценности...".

Примеров подобных противоречивых оценок и толкований можно привести еще много; важно другое; чтобы понять Ницше в целом, необходимо понять эти его противоречия, ибо они не случайны. В поисках разумного и верного истолкования двойственного отношения Ницше к христианству попытаемся подойти к проблеме вот с какой стороны.

Свое происхождение из дома протестантских священников и, следовательно, "естественную" близость к христианам сам Ницше расценивал как факт первостепенной важности, как нечто незаменимое. Однако сам эта близость при обретает для него совершенно иной смысл с тех пор, как он осознать, что большинство христиан - христиане несовершенные. Расхождение между притязанием, требованием и действительностью испокон веков было движущей силой христианства. Правда, нередко притязание, требующее невозможного, и действительность, отказывающаяся повиноваться требованию, могут спокойно сосуществовать, не соприкасаясь. Но там, где они, встретившись, не дают друг другу покоя, может вырасти нечто из ряда вон выходящее. Ницше замечает, что "дерзкий внутренний скептицизм" вырос "в Германии именно среди детей. Почему? "Слишком много в Германии философов и ученых, которым случалось в детстве, послушав проповедь, перевести глаза на самого проповедника - и в результате они больше не верят в Бога... Немецкая философия есть, в сущности, не что иное, как неверие в homines religiosi ("людей религии"), в святых второго ранга, во всех деревенских и городских пасторов, включая и университетских богословов".

Здесь намечена характернейшая особенность страстной ненависти Ницше: его вражда к христианству как действительности неотделима от его связи с христианством как требованием. И эту фактическую связь сам он рассматривает не как прах, который следует отрясти со своих ног, а как нечто весьма позитивное. Он отлично сознает, что именно моральный импульс христианства впервые вызвал к жизни не знающую границ волю к истине; "что даже мы, сегодня ищущие познания, мы - безбожники и антиметафизики - зажигаем наши факелы от того старого пожара, разожженного тысячелетнею верой". Вот почему он призывает "не просто отделаться от всего христианского, но преодолеть его через сверххристианское". Значит, Ницше понимает себя так: его мысль выросла из христианства под воздействием христианских же импульсов. Его борьба против христианства отнюдь не означает стремления просто выбросить его на свалку, отменить или вернуться в дохристианские времена: напротив, Ницше желает обогнать его, преодолеть, опираясь на те самые силы, которые принесло в мир христианство - и только оно.

Ницше твердо знает: "Мы больше не христиане", но к этому он тотчас прибавляет: "Быть христианами сегодня не позволяет нам само наше благочестие - оно стало и строже, и капризнее". Когда он противопоставляет всякой морали свое "по ту сторону добра и зла", он хочет сделать из морали нечто большее, чем мораль: "Мы желаем сделаться наследниками морали, уничтожив ее”. В наших руках "высокий результат, достигнутый прежним человечеством - моральное чувство". "Все, что мы делаем, - всего лишь моральность, только обратившаяся против своей прежней формы".

Именно христианские импульсы, то есть достигшая высочайших степеней моральная правдивость, во все времена возбуждали христианскую борьбу против действительного, реального христианства, как оно проявляет себя здесь - во власти Церкви и в фактическом бытии и поведении людей, называющих себя христианами. Эта борьба внутри христианского мира не осталась без последствий - Ницше видит себя как раз последним из таких последствий. Века христианской культуры вывели новую христианскую породу людей и породили, по его мнению, небывалую доселе возможность, реализации которой он посвящает самого себя: "Борьбе против тысячелетнего христианско-церковного гнета создала в Европе великолепнейшее духовное напряжение, какого никогда не бывало на земле: отныне, держа в руках столь туго натянутый лук, можно поразить самые отдаленные цели... Мы, добрые европейцы, носители свободного, очень свободного духа - мы сохранили все томление духа, все напряжение духовной тетивы! Не исключено, что найдется у нас и стрела - задача, а может быть, даже и цель - кто знает?.."

В итоге мы понимаем, что основной опыт собственной жизни Ницше - противостояние христианству из христианских побуждений - становится для него моделью всемирноисторического процесса. Век, в который он жил, обозначал для него - не историческом фоне тысячелетий - некий поворотный пункт, таивший одновременно и величайшую опасность и величайшую возможность для души человека, для истины его оценок и ценностей, для самой сути человеческого бытия. И Ницше сознательно вступает в самый центр этого водоворота мировой истории.

2. Нигилизм

Рождение нигилизма понимается как начало новой эры в истории человечества. Нигилизм, отталкивающийся от события смерти Бога, далее наполняет себя созидающим смыслом. Появляется определение всего сущего как воли к власти -- ее самоуполномочения на превосхождение себя самой, что тесно связано с доктриной вечного возвращения. Целью единственно сущего является «сверхчеловек» -- «… тот высший однозначный образ человечества, который в качестве безусловной воли к власти в каждом человеке на разной ступени восходит к власти, наделяя тем самым человека принадлежностью к сущему в целом, то есть воле к власти, и удостоверяя его как истинно сущего, близкого к действительности и к «жизни».

Проводимая Ницше разделительная черта между личностью Иисуса Христа и феноменом христианства позволяет сделать вывод о неприятиии философом идеологического наслоения исторического тела христианства ввиду оказанного им негативного влияния на разнообразные аспекты жизни человека в обширной зоне влияния этой религии. Тогда как к самому Христу у Ницше прослеживается неоднозначное отношение (от жесткой критики до фактического преклонения перед мудростью простоты), свидетельствущее о предельной прозрачности в расстановке акцентов по данной проблеме.

Попытки синтеза наследия Ницше с реставрацией первоначальных христианских ценностей, совершаемые Шелером, Ясперсом, свидетельствуют о поиске промежуточных путей в будущее, приспособлении к сложившемуся мировосприятию современного человека. Однако, христианские ценности не поддаются скрещиванию с методологическими изысканиями в религиозной сфере от философии, давая в итоге очередные неприменимые на практике утопические умопостроения.

Вместо методического сомнения Ницше использовал методическое отрицание, усердное разрушение всего, что позволяет нигилизму прятаться от самого себя, ниспровержение идолов, скрывающих смерть Бога. "Чтобы воздвигнуть новый храм, нужно разрушить - таков закон". Тот, кто хочет быть творцом добра и зла, сначала должен стать разрушителем и уничтожить прежние ценности. "Таким образом, высшее зло составляет часть высшего блага, а этим высшим благом является творец". "Рассуждение о методе" своего времени Ницше написал по-своему, без тех свободы и ясности, свойственных французскому XVII в., которыми он так восхищался, но с проницательностью безумца, присущей XX в., который он считал веком гениальности. Этот ницшевский метод бунта нам и предстоит изучить.

Итак, первый шаг Ницше - согласиться с тем, что он знает. Атеизм для него нечто само собой разумеющееся; он "радикален и конструктивен". Если верить Ницше, то его высшее предназначение в том, чтобы спровоцировать своего рода кризис и дать окончательное решение проблеме атеизма. Мир движется наугад, у него нет конечной цели. Бог тогда бесполезен, поскольку он ничего не хочет. Если бы он чего-либо хотел - а в этом узнаваема традиционная формулировка проблемы зла, - на Бога следовало бы возложить ответственность за "ту сумму страданий и бессмыслицы, которая снижает общую ценность становления". Известно, что Ницше не скрывал своей зависти к Стендалю, которому принадлежит формулировка: "Единственным извинением Богу служит то, что он не существует". Лишенный божественной воли, мир в равной мере оказался лишенным единства и цели. По этой причине мир не подлежит суду. Всякое ценностное суждение, применяемое к нему, в конечном счете, оборачивается клеветой на жизнь. В таком случае о том, что есть, судят в сопоставлении с тем, что должно быть, - с царством небесным, с вечными идеями или с моральным императивом. Но того, что должно быть, не существует; этот мир нельзя осуждать от имени «ничто». Этих высказываний, отражающихся в тысячах других, торжественных или ироничных, достаточно, во всяком случае, для доказательства, что Ницше взвалил на свои плечи все бремя нигилизма и бунта. В своих рассуждениях, впрочем, ребяческих, о "дрессировке и отборе" он выразил крайности нигилистической логики. При этом Ницше отдает нигилизму ценности, которые традиционно рассматривались как сдерживающие нигилизм. В первую очередь мораль. Нравственное поведение, и то, образ которого явил Сократ, и то, которое проповедуется христианством, уже само по себе есть знак декаданса. Оно хочет заменить человека из плоти и крови отраженным человеком. Подобная мораль осуждает мир страстей и мук во имя гармоничного мира, от начала и до конца вымышленного. Если нигилизм есть бессилие верить, его самый серьезный симптом обнаруживается не в атеизме, а в бессилии верить в то, что есть, видеть то, что происходит, жить тем, что тебе предлагается. Эта ущербность лежит в основе всякого идеализма. Мораль лишена веры в мир. Для Ницше подлинная мораль неотделима от ясности ума. Философ суров ко всякого рода "клеветникам на мир", поскольку он видит в этой клевете позорную склонность к бегству. Для него традиционная мораль - это лишь особый случай имморализма. "Именно добро, - говорит Ницше, - нуждается в оправдании". И еще: "Именно по моральным соображениям однажды перестанут делать добро".

Несомненно, философия Ницше вращается вокруг проблемы бунта. Точнее говоря, с бунта она и началась. Но ощущается некая подмена, произведенная Ницше. Бунт, полагает он, исходит из того, что "Бог умер"; это воспринимается как свершившийся факт. Бунт обращается против всего того, что тщится заменить собой умершее божество и порочит мир, безусловно, никем не управляемый, но остающийся единственной кузницей богов. Вопреки мнению его христианских критиков, Ницше не замышлял убийства Бога. Он нашел Бога мертвым в душе своей эпохи. Он первым осознал огромность события и сделал вывод, что этот бунт приведет к возрождению, только если им управлять. Любое иное отношение к бунту, будь то сожаление или снисходительность, неизбежно ведут к апокалипсису. Ницше не изложил философию бунта, но воздвиг философию из бунта.

Если Ницше нападает на христианство, то это в первую очередь относится к христианской морали. Он никогда не затрагивает личности Христа, с одной стороны, и цинизма церкви - с другой. Известно, что Ницше с чувством знатока восхищался иезуитами. "В сущности, - писал он, - только моральный Бог отвергнут". Для Ницше, как и для Толстого, Христос - не бунтарь. Суть его учения сводится к тотальному согласию, к непротивлению злу. Не следует убивать даже ради того, чтобы помешать убийству. Нужно принять мир таким, каков он есть, отказаться умножать его несчастья, но согласиться лично, страдать от существующего в мире зла. Царство небесное нам непосредственно доступно. Оно есть не что иное, как внутренняя расположенность, которая позволяет нам привести наши поступки в соответствие с этими принципами и благодаря которой мы можем испытать непосредственное блаженство. По Ницше, не вера, а дела - завет Христа. В таком случае история христианства представляет собой лишь долгий путь измены этому Евангелию. Уже Новый Завет несет на себе печать искажения, и от Павла до Вселенских соборов церковная служба заставляет забыть о делах.

3. Сверхчеловек. Иисус, как христианин. Его личность

Проблема волнующая интеллектуальные круги вот уже более столетия заключается в полном пересмотре, переосмыслении и в чем-то ревизионизме всего духовного опыта европейского глобальной цивилизации, отсчет которой и положило событие, произошедшее более 2000 тысяч лет назад - появление личности Иисуса Христа.

Последующий антихристианский пафос Нового Времени с нигилизмом вплоть до атеизма, и столь же яростное оправдание христианских положений наводят на мысль о том, что личность Христа. Несмотря на разногласия, мистицизм, догматизм, коренным образом повлияла на судьбы Европейской цивилизации, ее новой эры, на становление государств в канве Великого переселения народов из Северной и Восточной Европы, которые и стали столпом Европейской глобальной цивилизации.

Европейская глобальная цивилизация строила свои государства и для восприятия этого механизма им жизненно необходима была мощная идеология, закрепляющая монархическую власть. Мощный нордический дух, не знавший рабства государственных организаций, осознанно воспринял тогда христианство, на тот момент самую цельную религиозную нравственную идеологию - ислам сам еще находится на этапе становления, иудаизм был закрытым эгоцентрическим учением. Язычество молодых народов было не в состоянии обеспечить новый тип национальной сплоченности в рамках государства, слишком уж оно было обращено к гармонии человека с природой.

Чем же привлекло христианство нордические народы? Для иерархического принципа власти оно было незаменимым инструментом управления массами, их моралью. Поэтому заблуждаются те, кто считает христианство религией слабых. Нет, эта религия, как раз таки служила интересам сильных. Лишь позднее произошел ее упадок, из-за замкнутости жречества от мира, и ухода в мистику и механический ритуализм христианство деградировало и обрело те черты, которые потом так критиковались.

Напротив, изначально христианство для нордических ариев стало мощной воинствующей религией объединения земель, борьбы с восточной экспансией. Основой военных объединений крестоносцев и их орденов, методом геополитической экспансии и колонизации (Эпоха великих географических открытий). Оно утверждало превосходство европейца над семитами, мусульманами, аборигенами колоний, подавляло инквизицией инакомыслие, в общем, было могучим цербером государственной системы европейских держав.

Лишь с приходом Ренессанса и разложением феодализма христианство стало сдавать свои позиции в государстве и идеологии.

Что-то очень близкое, нордическое было во Христе, иначе, почему ариям было бы не принять Римский пантеон, ветхозаветного иудейского бога, Магомета? Во Христе было много сурового аскетизма и порядка. Он был доказательством Бога. И в большой мере был оппозицией восточным деспотическим культам. Не малую роль сыграл Апокалипсис, в котором Христос предстает как мощь, власть, символ Победы над востоком и его мистикой.

Чтобы лучше понять все произошедшее с нами за эру Христа, следует обратиться непосредственно к его личности. Но не через призму канонических религиозных образов и экзегез, не через критику ниспровергателей-антиклерикалов. А через идею сверхчеловека. Сверхчеловека Ницше.

Ницше оказался, как это ни покажется странным, наиболее последовательным продолжателем «дела 2000-летней давности» и «метода» Христа. Он был не первым, а одним из последних ниспровергателей христианства, Антихристом - логически завершил свою эпопею моральной переоценки мира, дав все ключи от бездны и «не благую» весть следующему за ним человечеству.

Чтобы понять это стоит провести несколько небольших аналогий между личностями (не образами) Христа и Заратустры. Сама книга «Так говорил Заратустра» была исключительной, из ряда вон выходящим, философским откровением для всей мировой философии 19 века. Она явилась заключительным эпическим аккордом классической немецкой философии, тем последним со времен Гете случаем, когда немецкая философия прорвалась в художественную сферу литературы. Что, например, для русской философии изначально стало методом мировосприятия и обращения к действительности во всей ее неохватности (Ницше был наполовину славянин и ребенком из религиозной католической семьи).

Если отвлечься от новозаветных догм, благолепия мистического мифа рождения и семьи Христа, антиклерикальной критики, наполняющих образ христианства, то мы увидим лично Христа в совершенно ином свете.

А это был человек «отверженный» от всего содержания окружающей духовной жизни того общества, в котором он жил. «Сын» простого плотника, скорее всего незаконнорожденный, от человека чужого рода. Иисус однозначно не был евреем. Вряд ли ортодоксальное фарисейское общество пощадило бы женщину своего рода за «непорочное зачатие». При том этническом разнообразии Малой Азии, да еще и в условиях широко распространенного в тех местах и повсеместно в Риме рабовладения, можно предположить, что Мария была вовсе не из иудейской общины. Не могла она быть и дочерью фарисея, иначе как бы ее отдали замуж за слабоумного Иосифа, как бы заглаживая ее грех. Но миф, наоборот, представляет нам все в радужном свете. В младенчестве Христа слишком много нестыковок. О дальнейшем детстве Иисуса и его отрочестве ничего почти не сообщается, потому что до своего великого земного подвига он был в этом обществе простым человеком, плотником с незаурядным мышлением. Событие с волхвами также не вызывает доверие. Могли проходить люди, может и впрямь не простолюдины - кстати, вовсе не иудейской веры по легенде, остановились на привал в том месте, где родила Мария, нежно посюсюкали с младенцем, что-то подарили молодой маме. Такие обычные события легко превращаются с помощью азиатского жреческого красноречия и мистицизма в невесть какое волшебное действо.

Конечно же, Иисус не был духовно «простым» человеком. Его положение от рождения заставляло чутко, порой болезненно воспринимать окружающую действительность. Он ощущал себя необычным, был умственно и духовно одаренной личностью. По всей видимости, в какой-то момент в его мировоззрении образовался комплекс ответственности за окружающую его жизнь. Некое прозрение, катарсис. Он много размышлял над миром, людьми, хотя и в догмах и дискурсе того общества, в котором он рос и жил. Но нечто чужеродное от рождения, или благодаря этому факту, тяготило его душу в отношении иудейского общества. Его мировоззрение было широким, глобальным, неординарным, сильно отличавшимся от мелочной суеты Ближнего Востока, этого самого пестрого и застарелого мира. Вероятнее всего его главным духовным талантом, гением стало его вневременное сознание - ощущение действительности вне ее повседневных условностей. Его печалили судьбы мира, в котором он жил, ведь он своим «отвлеченным», «чужим» взглядом чувствовал декаданс всей той эпохи, ощущал умозрительно грядущие перемены лика человеческого бытия, как и Заратустра у Ницше.

Сильное, амбициозное сознание Христа было отягощено окружающим ремесленным бытом. Иисус прекрасно знал нужды простых людей. Он четко понимал, что ему в его социальном статусе никогда не подняться к тем степеням благородства, которых он заслуживал. Да и не могла погрязшая в пороке, растлении и фарисействе Малая Азия предоставить хоть малейшие возможности для удовлетворения благородных духовных потребностей Христа. Его тяготило плотницкое положение и малоазиатское социальное болото. Он мечтал покорить мир, возвыситься на 6000 футов над этим болотом. Но где взять этот источник возвышения, за что зацепиться? И Он выбрал лишь тот доступный смертоносный источник восхождения, что Ницше называл «черной дырой» масс. Иисус совершил революцию одного человека. Он понимал, как устроена толпа, во что она верит, и он привлек ее, взял роль пророка, Мессии, хотя и не соответствовал фарисейскому образу мессии, за что и поплатился. Воистину Иисус был «восстанием рабов в морали»: он выбрал противоположный вектор возвышения - не героический славный, а героический мученический. В смысле, что он не избрал долю завоевателя, покорителя, столь почетную для той эпохи. Он выбрал возвышение и мученическое падение во имя рода человеческого, позорную смерть во славу Господа. Вот он парадокс возвышения, дух великой трагедии возвысил Иисуса куда выше, чем эпическая сага о доблестных подвигах с мечом в руках, каковые были предсказаны израильскому мессии. Трагедию всегда воспринимали миллионы, сопереживали ей. До Иисуса такой попыткой был Сократ, но это было не убедительно.

Христос знал о культе Митры, сильно распространенном тогда на Ближнем Востоке. Мог он знать и о Платоне, Сократе и других философско-религиозных школах. Почему его ограничили иудейским мировоззрением, не понятно. Принципы христианства как раз сильно рознятся с ветхозаветными и близки к гуманистическим идеям эллинизма и митраизма.

По писанию со смертью Христа Ветхий завет был прерван. Христос - греческое «спаситель», Петр и Павел - греческое и римское имя. То есть был акт переименования, который говорит явно об отходе от иудейской традиции.

К тому же всем известно, что император Константин с легкостью сумел сочетать христианство с ритуализмом митраизма. Было это не случайно. Вполне возможно, что источники этой стороны христианства до нас не дошли из-за жесткого ревизионизма церкви.

Но в чем же главный феномен личности Христа? Иисус привнес в наш мир нравственное сверхзнание. То самое сверхчеловеческое, которое Ницше пытался объяснить через Заратустру. Его природа не совсем вербальная, поэтому ни Евангелия, ни другие богословские трактаты не смогли в полной мере его объяснить и расшифровать: до сих пор из-за этого священные тексты нам кажутся загадочными, полными скрытого смысла. На самом деле они сами пытались разгадать нравственное гречишное зерно сверхзаниня, но не смогли. Петр и Павел, евангелисты позже привнесли логическую догматическую интерпретацию этого нравственного сверхзнания в доступном им духе иудео-христианства. То есть на сверхзнание наложили уже существовавшую и понятную им идеологию.

Заратустра Ницше критиковал жрецов за «навязанный аскетизм» тем, кому он по сущности не соответствует и приносит лишь рабство и страдания. За десятину, которую они требовали, чтобы быть узурпаторами. Иисус же учил отдавать половину, дарить: есть два платья - одно отдай. Но жрецы исказили его учение всем тем «малоазиатским болотом», оставшимся от царств и деспотий. Христианство содержит в себе сверхзнание данное Христом. Если бы его не было, то христианство бы не состоялось. Однако отчасти оно было извращено в угоду социальных пороков и несовершенств, за что справедливо порицалось выдающимися гуманистами. Становление христианства покрыто завесой тайн. Дэны Брауны просто так не появляются. Борьба за Христа еще не закончена.

«Я учу вас о сверхчеловеке» Заратустры Ницше есть попытка осознать, какие люди движут эволюцией ноосферы, как они восстают против мира, как взвешивают его, как пытаются объяснить его суть «пастве», при этом сами возносятся на 6000 тысяч футов над человечеством. Наверное, таким был когда-то давно, две с лишним тысячи лет назад и Христос.

Заключение

ницше волюнтаризм философ христианский

Это вечное обвинение против христианства я хочу написать на всех стенах, где только они есть, -- у меня есть буквы, чтобы и слепых сделать зрячими... Ницше называет христианство единым великим проклятием, единой великой внутренней порчей, единым великим инстинктом мести, для которого никакое средство не будет достаточно ядовито, коварно, низко, достаточно мало, -- он называет его единым бессмертным, позорным пятном человечества...

И вот считают время с того времени, когда начался этот рок, с первого дня христианства! -- Почему лучше не с последнего? -- Не с сегодняшнего? -- Переоценка всех ценностей!

Размещено на Allbest.ru

...

Подобные документы

Жизненный путь и основные стадии развития философии Ф. Ницше. Ранние сочинения Ф. Ницше и его критика культуры. Критика морали, этической установки. Атеизм и нигилизм. Концепция "воли к власти" и "сверхчеловек" Ницше. Влияние философии Шопенгауэра.

реферат , добавлен 27.06.2013


Личность Фридриха Ницше, его краткая биография. Влияние Шопенгауэра на развитие мировоззрения философа. Волюнтаризм Ницше и его смысл. "Воля к власти"- как основной мотив общественной жизни. Сущность концепции сверхчеловека и его миссии на земле.

реферат , добавлен 15.04.2011


Идея сверхчеловека в учении великого немецкого философа Фридриха Ницше. Воззрения мыслителя на совершенствование культуры человеческой личности, основанные на древнегреческой мифологии. Критика христианской морали как символ зависимости сознания.

реферат , добавлен 06.03.2012


Характерные особенности философии Нового времени. Смысл свободы человека в фатализме и волюнтаризме. Достоинства философии Маркса. Принцип "фальсификации" в философии К. Поппера. Критика Ницше христианской религии, связь с его онтологическим нигилизмом.

контрольная работа , добавлен 06.08.2013


Краткое описание жизни Фридриха Ницше - одного из самых блестящих и спорных мыслителей европейской философии. Концепция сверхчеловека и критика христианства в произведении "Так говорил Заратустра". Анализ подходов Ницше к перерождению в сверхчеловека.

реферат , добавлен 22.11.2010


Ф. Ницше: особенности личности и биографии, нравственное содержание учения. Волюнтаризм - главная идея ницшеанской морали: воля, возвышающая человека, как первооснова всего сущего. Влияние идей великого философа на общественные движения XX века.

реферат , добавлен 29.11.2010


Волюнтаризм Артура Шопенгауэра как основоположника современного европейского иррационализма, поворот к субъекту философии Серена Кьеркегора. Начало творчества Ницше как культуролога. Иррационалистическое учение Ф. Ницше и интуитивизм А. Бергсона.

контрольная работа , добавлен 19.10.2012


Краткая биография Ф. Ницше. Аполлоновское и Дионисийское в культуре и жизни. Сущность спора между Ницше и Сократом. Отношение Ницше к социализму. "Три кита" философии Ницше: идея Сверхчеловека, Вечное Возвращение, Воля к власти, Удовольствие и Страдание.

реферат , добавлен 10.04.2011


Первый философский труд Ницше "Рождение трагедии из духа музыки". Понимание философом метода поиска истины посредством философии искусства. Сократизм как продолжение и развитие аполлонизма. Сверхчеловек Ницше. Сочинение "Так говорил Заратустра".

реферат , добавлен 12.11.2013


Характеристика основных моральных и эстетических проблем общества, которые выделял Фридрих Ницше. Кризис христианской религии и нигилизм. Кризис классической европейской философии, как философии разума и рациональности. Изучение сути феномена сократизма.

Карл Ясперс
Перевод с немецкого Т.Ю.Бородай

Московский философский фонд
"МЕДИУМ" Москва 1994

Введение

Все знают, с какой неслыханной резкостью отвергал Ницше христианство. Например: "Кто выкажет сегодня хоть малейшее колебание в своем отношении к христианству, тому я не протяну и мизинца. Здесь возможна лишь одна позиция: безусловное "Нет" (ХVI, 408) /1/.

Ницше не устает разоблачать христианство, переходя от негодования к презрению, от спокойного исследования к язвительному памфлету. С удивительной изобразительностью он меняет точки зрения, рассматривая христианские реалии со всех сторон и раздевая их донага. Он усвоил мотивы всех своих предшественников в этой борьбе и положил начало новой войне против христианства - войне небывало радикальной и до конца осознанной.

Зная об этой пламенной вражде, внимательный читатель Ницше не раз встанет в тупи к перед некоторыми его высказываниями, на первый взгляд никак не совместимыми с антихристианством. Ницше случается говорить о христианстве так: "Это лучший кусок идеальной жизни, какой мне по-настоящему довелось узнать: я устремился вслед за ним чуть не с пеленок, и, думаю, никогда не предавал его в сердце своем" ("Письмо к Гасту", 21.7.81). Он может одобрительно высказываться и о воздействии Библии: " Неизменное благоговение перед Библией, сохраняющееся в Европе, в общем, и по сей день, - это пожалуй, лучший образчик культуры и утончения нравов, каким Европа обязана христианству..." (У11, 249). Более того, Ницше, отпрыск священнических семей по линии обоих родителей, видит в совершенном христианине "благороднейший из человеческих типов", с какими ему приходилось сталкиваться: "Я почитаю за честь, что происхожу из рода, в котором принимали свое христианство всерьез во всех отношениях" (Х1У, 358).

Словом, если мы решим перебрать все высказывания Ницше о христианских предметах по отдельности , будь то о "священнослужителе" или о "Церкви", мы натолкнемся на подобные трудносовместимые оценки: правда, отрицательные оценки будут в таком подавляющем большинстве, что положительные просто трудно будет заметить.

Церковь для Ницше - смертельный враг всего благородного на земле. Она отстаивает рабские ценности, она стремится растоптать всякое величие в человеке, она - союз больных, она - злокозненная фальшивомонетчица. Однако и тут он не может отказать ей в своей уважении как к особого рода власти: "Всякая Церковь есть прежде всего институт власти, обеспечивающий высшее положение духовно одаренным людям; она настолько верует в могущество духовности, что отказывается от всех более грубых средств насилия, и уже по одному этому Церковь при всех обстоятельствах более благородное учреждение, нежели государство" (У, 308). Размышляя об истоках могущества католической церкви, Ницше приходит к заключению, что она черпает свою силу "в тех, до сих пор еще многочисленных, священнических натурах", которые добровольно "делают свою жизнь исполненной трудностей, а тем самым и глубокого смысла" (11, 76). Потому и борьбу против Церкви он одобряет отнюдь не во всех случаях: "Борьба против Церкви означает помимо всего прочего также и сопротивление натур более низких, самодовольных, наивных и поверхностных против господства более глубоких, более тяжелых и осмотрительных, а потому и более злых и подозрительных людей, мучимых непрестанным сомнением относительно ценности бытия и собственной своей ценности..." (У, 286).

Примеров подобных противоречивых оценок и толкований можно привести еще много; важно другое; чтобы понять Ницше в целом, необходимо понять эти его противоречия, ибо они не случайны. В поисках разумного и верного истолкования двойственного отношения Ницше к христианству попытаемся подойти к проблеме вот с какой стороны.

Свое происхождение из дома протестантских священников и, следовательно, "естественную" близость к христианам сам Ницше расценивал как факт первостепенной важности, как нечто незаменимое. Однако сам эта близость при обретает для него совершенно иной смысл с тех пор, как он осознать, что большинство христиан - христиане несовершенные. Расхождение между притязанием, требованием и действительностью испокон веков было движущей силой христианства. Правда, нередко притязание, требующее невозможного, и действительность, отказывающаяся повиноваться требованию, могут спокойно сосуществовать, не соприкасаясь. Но там, где они, встретившись, не дают друг другу покоя, может вырасти нечто из ряда вон выходящее. Ницше замечает, что "дерзкий внутренний скептицизм" вырос "в Германии именно среди детей п р о т е с т а н т с к и х п а с т о р о в". Почему? "Слишком много в Германии философов и ученых, которым случалось в детстве, послушав проповедь, перевести глаза на самого проповедника (!) - и в результате они больше не верят в Бога... Немецкая философия есть, в сущности, не что иное, как неверие в homines religiosi ("людей религии"), в святых второго ранга, во всех деревенских и городских пасторов, включая и университетских богословов" (У111, 314).

Здесь намечена характернейшая особенность страстной ненависти Ницше: его вражда к христианству как действительности неотделима от его связи с христианством как требованием. И эту фактическую связь сам он рассматривает не как прах, который следует отрясти со своих ног, а как нечто весьма позитивное. Он отлично сознает, что именно моральный импульс христианства впервые вызвал к жизни не знающую границ волю к истине ; "что даже мы, сегодня ищущие познания, мы - безбожники и антиметафизики - зажигаем наши факелы от того старого пожара, разожженного тысячелетнею верой" (У11, 275). Вот почему он призывает "не просто отделаться от всего христианского, но преодолеть его через сверххристианское" (ХУ1, 390). Значит, Ницше понимает себя так: его мысль выросла из христианства под воздействием христианских же импульсов. Его борьба против христианства отнюдь не означает стремления просто выбросить его на свалку, отменить или вернуться в дохристианские времена: напротив, Ницше желает обогнать его, преодолеть, опираясь на те самые силы, которые принесло в мир христианство - и только оно.

Ницше твердо знает: "Мы больше не христиане", но к этому он тотчас прибавляет: "Быть христианами сегодня не позволяет нам само наше благочестие - оно стало и строже, и капризнее" (Х111, 318). Когда он противопоставляет всякой морали свое "по ту сторону добра и зла", он хочет сделать из морали нечто большее, чем мораль: "Мы желаем сделаться наследниками морали, уничтожив ее" (Х11, 85). В наших руках "высокий результат, достигнутый прежним человечеством - моральное чувство" (Х1,35). "Все, что мы делаем, - всего лишь моральность, только обратившаяся против своей прежней формы" (Х111, 125).

Именно христианские импульсы, то есть достигшая высочайших степеней моральная правдивость, во все времена возбуждали христианскую борьбу против действительного, реального христианства, как оно проявляет себя здесь - во власти Церкви и в фактическом бытии и поведении людей, называющих себя христианами. Эта борьба внутри христианского мира не осталась без последствий - Ницше видит себя как раз последним из таких последствий. Века христианской культуры вывели новую христианскую породу людей и породили, по его мнению, небывалую доселе возможность, реализации которой он посвящает самого себя: "Борьбе против тысячелетнего христианско-церковного гнета создала в Европе великолепнейшее духовное напряжение , какого никогда не бывало на земле: отныне, держа в руках столь туго натянутый лук, можно поразить самые отдаленные цели... Мы, добрые европейцы, носители свободного, очень свободного духа - мы сохранили все томление духа, все напряжение духовной тетивы! Не исключено, что найдется у нас и стрела - задача, а может быть, даже и цель - кто знает?.." (У11, 5).

Подытожим: основной опыт собственной жизни Ницше - противостояние христианству из христианских побуждений - становится для него моделью всемирноисторического процесса . Век, в который он жил, обозначал для него - не историческом фоне тысячелетий - некий поворотный пункт, таивший одновременно и величайшую опасность и величайшую возможность для души человека, для истины его оценок и ценностей, для самой сути человеческого бытия. И Ницше сознательно вступает в самый центр этого водоворота мировой истории.

Чтобы измерить душевную глубину, в которой совершилась эта революция, нам следовало бы поставить вопрос так: каким образом она происходила в самом Ницше ? Нам было бы желательно увидеть его первоначальное наивное христианство, а затем шаг за шагом проследить, как совершалось превращение, нас интересовали бы подробности освободительной борьбы Ницше на пути его развития - из христианина в противника христианства. Но на самом деле ничего подобного никогда не происходило: Ницше с самого начала - и это чрезвычайно важно для характеристики его мышления в целом - воспринял христианские импульсы именно в том виде, в каком они продолжали жить в нем до самой его смерти; то есть безусловность высшей морали и истины он изначально ощущал как нечто свое, родное, как несомненную действительность, но христианское содержание этой морали и этой истины, христианские данности и христианские авторитеты не существовали для него как нечто реальное даже в детстве. Так что впоследствии ему не от чего было освобождаться: не было юношеских иллюзий, которое пришлось бы разбивать, не было праха, который пришлось бы отрясать с ног своих. Ход размышлений мальчика-Ницше мы можем восстановить с помощью нескольких примеров.

Христианство как содержательное вероучение и догма чуждо ему с самого начала; он признает в нем лишь человеческую истину в символической форме: "Главные учения христианства выражают лишь основные истины человеческого сердца" (1862). А эти основные истины для мальчика те же, какими они останутся и для взрослого философа Ницше, к примеру: "Обрести блаженство через веру - это значит, что не знание, а только лишь сердце может сделать нас счастливыми. Бог стал человеком - это значит, что человеку должно искать блаженства в бесконечном, но созидать себе свое небо на земле". Уже в ранней юности он записывает мысли, предвосхищающие его позднейшую критику христианства. Вот - против мировой скорби, которую порождает христианское миросозерцание: это не что иное, как примирение с собственным бессилием, благовидный предлог, извиняющий собственную слабость и нерешительность, трусливый отказ от созидания собственной судьбы. Мальчик уже пишет о своем подозрении: "Не идет ли человечество две тысячи лет по ложному пути в погоне за миражом?" Или вот: "Нам еще предстоят великие потрясения, когда масса начнет сознавать, что все христианство стоит на одних лишь допущениях; что бытие Божие, бессмертие, авторитет Библии, инспирация всегда были и останутся под вопросом. Я пробовал все это опровергать: о, до чего же легко разрушать, но вот строить!.." Поначалу мальчик высказывает лишь гипотезы - нерешительно, с сомнением и колебанием; с годами характер высказываний изменится радикально: всякая страсть начинается с ошеломления, и только позднее превращается в волю к борьбе. Но принципиальная позиция налицо уже в ребенке и останется неизменной до конца.

Если мы сравним в этом отношении Ницше с Киркегором, разница окажется колоссальной. У Киркегора христианская вера всегда покоится в глубине его души, где-то на самом дне; до конца дней он не теряет связи с нею, именно с историческим ее содержание: "потому что так сказал мне отец". Ницше же, напротив, историческое содержание христианства изначально чуждо. В результате Киркегор удостоился посвящения - проник в самые глубины христианского богословия. А Ницше и в голову никогда не приходило, что у этого богословия могут быть глубины, и до его возвышенных и утонченных конструкций ему просто не было дела.

Все вышесказанное позволяет нам наметить основное направление предпринят ого нами критического анализа. Во-первых, мы рассмотрим прежде всего, каким образом борьба Ницше против христианства мотивируется христианскими импульсами и в какой степени он сам это сознает. Во-вторых, нам предстоит убедиться в том, что христианские импульсы Ницше с самого начала лишены всякого христианского содержания , превратившись в голую движущую энергию. А отсюда мы сможем разглядеть, в-третьих, тот путь, на котором Ницше громил одну за другой все позиции, какие ему случалось занимать, и который привел его к нигилизму . Причем стоило ему самому отдать себе отчет в том, куда он движется, как он тотчас объявлял движение к нигилизму неизбежным для всей эпохи; правда, толпе оно только еще предстоит в будущем, но он, Ницше, отныне станет совершать его вполне сознательно и пройдет этим путем до конца. Однако отнюдь не ради того, чтобы остаться нигилистом, нет, но чтобы от крыть абсолютно новый источник сопротивления нигилизму, антинигилистического движения. И перед лицом этой новой философии мы попытаемся дать ответ на наши последние вопросы: сохранила ли эта философия что-нибудь общее со своим христианским исходным пунктом? И существует ли она вообще в действительности? А если да, то какого рода эта ее действительность?

Однако прежде чем подойти к этим критическим вопросам, нужно уяснить взгляды Ницше на сущность и историю христианства . Излагая их, мы оставим вначале без внимания противоречивые высказывания и дадим единую, четкую картину так, как она выступает на первый план в поздних сочинениях Ницше. Лишь разглядев ее во всей ее резкости, мы можем двинуться глубже и постараться рассмотреть второй план - глубинную взаимосвязь мыслей: отсюда первоначальная картина покажется поверхностной и грубой - такую сам Ницше едва ли мог считать абсолютным и окончательным знанием.

Взгляд Ницше на мировую историю

Теперь перед нами три круга вопросов: первый - осознание Ницше современной эпохи как кризиса: второй - учение о христианстве как источнике этого кризиса; и третий - взгляд Ницше на мировую историю в целом и на место христианства в этой истории.

1. Кризис современной эпохи

Устрашающую картину современного мира, которую все с тех пор без устали повторяют, первым нарисовал Ницше: крушение культуры - образование подменяется пустым знанием; душевная субстанциальность - вселенским лицедейством жизни "понарошку"; скука заглушается наркотиками всех видов и острыми ощущениями; всякий живой духовный росток подавляется шумом и грохотом иллюзорного духа; все говорят, но никто никого не слышит; все разлагается в потоке слов; все пробалтывается и предается. Не кто иной как Ницше показал пустыню, в которой идут сумасшедшие гонки за прибылью; показал смысл машины и механизации труда; смысл нарождающегося явления - массы.

Но все это для Ницше - передний план, рябь на поверхности. Сегодня, "когда дрожит вся земля. Когда все трещит по швам", главные события происходят в глубине - в недрах, а то, что мы наблюдаем - лишь последствия; житель уютного века спокойной и самодовольной буржуазности, Ницше с содроганием подлинного ужаса пишет о том, чего никто еще не замечает: главное событие - это то, что "Бог умер". "Вот чудовищная новость, которая дойдет до сознания европейцев лишь через пару столетий; но тогда - тогда им долго будет казаться, что вещи утратили реальность" (Х111, 316).

Ницше не мысль формулирует, он сообщает факт, ставит диагноз современной действительности. Он не говорит: "Бога нет", не говорит: "Я не верю в Бога". Не ограничивается он и психологической констатацией растущего безверия. Нет, он наблюдает бытие и обнаруживает поразительный факт, и тотчас объясняются все отдельные черты эпохи, - как следствия этого главного факта: все беспочвенное и нездоровое, двусмысленное и изолгавшееся, все лицедейство и суетливая спешка, потребност ь в забвении и думане, характерные для этой эпохи.

Но на констатации факта Ницше не останавливается. Он задается вопросом: "Отчего умер Бог?" Ответов на этот вопрос у него несколько, но только один до конца продуман и развит: причина смерти Бога - христианство. Именно христианство разрушило всякую истину, которой жил человек до него, и прежде всего разрушило трагическую истину жизни досократовских греков. На ее место христианство поставило чистые фикции: Бога, моральный миропорядок, бессмертие, грех, милость, искупление. Так что теперь, когда начинает обнаруживаться фиктивность христианского мира - ведь в конце концов "чувство правдивости, столь высоко развитое самим христианством, не может не внушить отвращения к фальшивому и насквозь изолгавшемуся христианскому мироосмыслению" (ХУ, 141) - теперь на месте фиксации не остается Ничего: нигилизм - закономерный итог всех наших великих ценностей и идеалов, продумайте их до логического конца и вы найдете Ничто (ХУ, 138).Поскольку абсолютно все ценности, какими держалось христианство, были фиктивны, постольку тотчас же по разоблачении фикции человек обречен провалиться в пустоту - в Ничто - так глубоко, как он еще не проваливался ни разу за всю свою историю.

Сегодня все это лишь едва намечается. "Возрастание нигилизма, -предсказывает Ницше, - составит историю двух ближайших столетий". Вся наша европейская культура давно уже движется с мучительным напряжением, с дрожью и скрежетом, нарастающим от десятилетия к десятилетию, навстречу катастрофе; движется не спокойно, а судорожно, стремительными рывками, словно через силу: "скорей бы уж конец, лишь бы не опомниться, ведь очнуться и опомниться так страшно" (ХУ, 137).

Ответ, который дал Ницше на вопрос: "Отчего умер Бог?" - указав причину его смерти в христианстве, - должен был дать совершенно новый смысл и всей истории христианства. Два христианских тысячелетия, лежащие за ними, - это наш злой рок. Как же этот злой рок проявляется в истории?

2. Происхождение христианства и его изменение

Из текстов Ницше можно составить связную историческую картину возникновения, извращения и дальнейшего развития христианства (2). Из жэтой истории христианства целиком изымается сам Иисус. Он у Ницше стоит особняком. Реальность Иисуса не имеет к истории христианства решительно никакого отношения.

А) Кто такой Иисус?

Ницше отвечает: некий человеческий тип, которому нужно дать психологическую характеристику.

Иисус несет в мир новую жизненную практику, а не новое знание, перемену жизни, а не новую веру (УШ, 259). Им руководит "глубинный инстинкт", указывающий, "как должно жить, чтобы ощущать себя "на небесах", чтобы ощущать себя "вечным" (УШ, 259). То "блаженство" , которым жил Иисус, которого он достиг своей жизненной практикой, есть "психологическая реальность спасения" (УШ, 259).

Это блаженство заключается в том, чтобы "чувствовать себя дома в том мире, который не властна потревожить никакая реальность - в мире внутреннем " (УШ, 253). Иисус говорит только о нем: "жизнь" или "свет" - этими словами он обозначает глубину внутреннего мира; все остальное - вся реальность, вся природа, сам язык - ценны для него лишь как символы, знаки в сравнении, в притче" (УШ, 257). В предельно краткой форме это звучит у Ницше так: "Блаженство - единственная реальность; все остальное - знаки, чтобы говорить о ней" (УШ, 258). Все, существующее предметно, - мир, вещи - не более как материал для притчи". Да, ни одно слово не понимается буквально, "но подобному антиреалисту это не только не мешает, а составляет главное условие, без которого он вообще не может говорить" (УШ, 257). Вот почему не может быть никакого учения Иисуса, не говоря уж о каком-то однозначном и твердом учении: "Эту веру в принципе нельзя сформулировать: она живет и сопротивляется любой формуле" (УШ, 256).

Но как проявляется в слове и деле принципиальная установка на эту "истинную жизнь ", эту "вечную жизнь", которая не "обещается" в пророчестве, а "существует здесь и теперь"?

Когда блаженный произносит слово , всякая однозначность обречена потонуть в символических образах и притчах. "Благая весть состоит в т ом, что нет больше противоположностей" (УШ, 256), то есть кончаются и исчезают все различия. Иисус у Ницше говорит так, словно не существует более ничего, что мы мыслим, воспринимаем и познаем как бытие, как сущее - в силу того, что оно различно, противопоставлено и тем самым определено.

А дело блаженного проявляется в том, что он проходит мимо мира, или сквозь мир, не позволяя ему себя затронуть, Какие же следствия должны проистечь из подобной установки? Вот как выводит их Ницше.

Первая , с необходимостью следующая отсюда заповедь: никогда ничему не противиться! Ничему не говорить "нет", всему говорить "да". Именно такую установку Иисус называет любовью. Его "жизнь в любви, без исключений, без дистанции" (УШ,252) означает, что для него все равно близко. Он не делает "различия между чужими и своими, между иудеями и не-иудеями" (УШ, 258). Это неизбирательная любовь ко всякому ближнему, к тому, кто случайно оказался сейчас рядом. Такая любовь действительно "никого не презирает".

Но это непротивление любви не ограничивается тем, что игнорирует всякие различия. Христианин не борется - не борется даже тогда, когда его собственная жизнь под угрозой. "Подобная вера не гневается, не осуждает, не защищается, она не "приносит меча". Христианин "не противится тому, кто держит против него зло, ни словом, ни в сердце своем" (УШ, 258). Он не вступает в борьбу ни при каких обстоятельствах, и потому "не показывается в судах и ни против кого не свидетельствует ("Не клянись!")" (УШ, 258).

Но если поколеблено в своих основах все различающее, деятельное отношение человека к миру, если то, что он привык звать действительностью, оказалось лишь зыбкой символикой существующей для того, чтобы говорить с ее помощью о подлинной действительности - о внутреннем блаженстве, тогда неизбежно и второе следствие, о котором Ницше говорит так: "Подобная символика par excellence стоит за пределами всякой религии, всех культовых понятий, всякой истории, всех книг, всех искусств". "Знание" и "мудрость" Иисуса заключаются как раз в полнейшем неведении того, что такие вещи вообще бывают" (УШ, 257). "С культурой он не знаком даже понаслышке... и потому ему нет нужды даже отрицать ее... То же самое относится и к государству, к труду, к войне - он никогда с ними не сталкивался, и потому не имел причины отрицать "мир"... Ибо отрицать что бы то ни было для него решительно невозможно..." (УШ, 257). А поскольку нет больше никаких противоположностей, то нет и "понятий вины и возмездия. Грех и вообще всякое предполагающее д и с т а н ц и ю отношение между Богом и человеком отменено начисто" (УШ, 258).

А после того, как вся мировая действительность растаяла, как мираж, становится - третье следствие - недействительной и смерть . "В Евангелии начисто отсутствует понятие естественной смерти: смерть не мост, не переход - ее просто нет, ибо она принадлежит иному, нереальному, призрачному миру. Время, физическая жизнь с ее кризисами просто не существует для проповедников "благой вести"..." (УШ, 260).

Своей смертью Иисус подтвердил блаженство своей жизненной практики: "Этот "благовестник" умер, как жил: не ради "искупления людей", но для того, чтобы показать, как нужно жить". Именно так "ведет он себя перед судьями... ведет себя на кресте. Он не сопротивляется, не отстаивает свои права... Он просит, страдает, он любит тех, кто причиняет ему зло, - он с ними и в них". И это принципиальная установка: "Не защищаться, не гневаться, не возлагать на кого-то ответственность... не противиться даже и злому - любить его..." (УШ, 261).

Характеризуя таким образом жизненную практику Иисуса, Ницше тем самым показывает одну из принципиальных возможностей человеческого бытия вообще. Он ставит вопросы так: что за люди, какого типа люди способны избрать себе такой путь? Какого рода человеком должен был быть Иисус? Подобные вопросы Ницше называет вопросами о физиологических условиях . И вот как он отвечает.

"Крайняя восприимчивость к страданию и раздражению , словно кричащая всему на свете "Не тронь меня!", не выносящая малейшего прикосновения, ибо слишком глубоко его воспринимает", приводит к инстинктивной ненависти к реальности. "Крайняя восприимчивость к страданию и раздражению ощущает всякое сопротивление как совершенно непереносимое неудовольствие ; единственное блаженство (удовольствие) заключается для нее в том, чтобы ничему больше не противиться", и потому она чисто инстинктивно исключает всякое отвращение, всякую вражду: "единственной, последней жизненной возможностью остается для нее любовь". Эту безграничную восприимчивость к страданию и раздражению Ницше называет "физиологической реальностью" (УШ, 253).

В этом контексте вполне закономерна известная характеристика, которую Ницше дает Иисусу: "Подобная смесь возвышенного, больного и младенческого обладает хватающим за душу обаянием" (УШ, 255). Ему смешно, что Иисуса порой называют героем или гением. "Любой физиолог, строго говоря, употребил бы здесь совсем другое слово - слово "идиот "..." (УШ, 252). Слово "идиот" Ницше понимает при этом точно в том же смысле, в каком Достоевский называл "идиотом" своего князя Мышкина (3).

Все, что усматривает Ницше в Иисусе, есть разновидность того, что сам он определяет как декаданс, с тем единственным исключением, что это декаданс не фальшивый, не насквозь изолгавшийся; все же прочие черты декаданса как формы гибнущей жизни здесь налицо во всей своей выразительности. К ним принадлежит и "инстинкт, обрекающий их на действия, заведомо наживающие им врагов в лице всех власть имущих - они сами создают себе своих палачей; инстинкт воли к ничто" (ХУ, 185). Так поступал Иисус - и умер на кресте.

Поистине удивительный портрет Иисуса рисует нам Ницше. И при том столь наглядный, столь убедительный в своей завершенной цельности. Возникает только один вопрос: соответствует ли он хоть сколько-нибудь исторической реальности? Ницше отвечает так.

Евангелия не дают нам определенной и однозначной картины. Облик реального Иисуса приходится восстанавливать при помощи догадок и критического анализа. С точки зрения Ницше, в Евангелиях зияет "пропасть между странствующим по горам, лугам и озерам проповедником, чье обаяние напоминает Будду, хоть и является он на почве отнюдь не индийской, и во всем противоположным ему агрессивным фанатиком, смертельным врагом богословов и священников" (УШ, 255). Первый для Ницше - действительный Иисус, второй - интерпретация, домысел, порожденный абсолютно чуждыми Иисусу инстинктами христианской пра-общины. Ницше решительно против того, чтобы смешивать черты "фанатика с типом Спасителя". И вообще, он очень скептически от носится к возможности выявить в Евангелиях мало-мальски достоверную историческую реальность. "Как можно, - пишет он, - вообще называть "источником" или "преданием" легенды о святых!" (УШ, 251) (4).

Однако реальные черты "психологического типа могли, - по мнению Ницше, - сохраниться и в Евангелиях, вопреки самим Евангелиям, хоть и в изуродованном виде и вперемежку с чертами абсолютно чуждыми". Вопрос только в том, "возможно ли вообще еще представить этот типа на основе этого "предания" (УШ, 252)? На этот вопрос Ницше отвечает положительно и рисует свой портрет Иисуса.

Возникает и второй вопрос: существует ли в принципе психологическая возможность возникновения такого типа? На этот счет у Ницше нет никаких сомнений: "Христианская практика - вовсе не фантазия, так же как и практика буддизма: это средство быть счастливым" (ХУ, 260). Но как психологическая возможность эта жизненная практика совершенно внеисторична, то есть она не возникла в какой-то специфической исторической ситуации и потому "возможна в любой момент", в любую эпоху, в том числе и сегодня. "Подобная жизнь еще и сегодня не только возможна, но для некоторых людей даже и необходима: подлинное, изначальное христианство будет возможно во все времена" (УШ, 265). Вот почему этот тип снова и снова возрождался на протяжении христианских тысячелетий, например, во Франциске Ассизском (УШ, 252) (но отнюдь не в таких людях, как Паскаль. Чьи силы были сломлены идеалами извращенного христианства, - ХУ, 238 слл.). А поскольку эта жизненная практика возможна прежде всего в эпохи нарастающего декаданса, то для наших времен она подходит как нельзя больше. "Наш век в известном смысле созрел для этого (я имею в виду его упадок - декаданс) и напоминает времена Будды. И потому снова возможно христианство без абсурдных догм" (ХУ, 318).

В заключение сформулируем еще раз - словами самого Ницше - в чем выражается эта христианская жизненная практика Иисуса: "Всякий, кто сказал бы сегодня: "Я не желаю быть солдатом", "Мне нет дела до суда", "Я не стану прибегать к помощи полиции", "Я не желаю делать ничего, что может потревожить мой внутренний покой, и если мне придется из-за этого страдать, само страдание сохранит мне мой покой лучше всего на свете", - тот христианин" (ХУ, 299). А с точки зрения социологической Ницше высказался об этом христианстве так: "Христианство возможно как самая частная из форм частной жизни; оно предполагает узкое, отъединенное от мира, абсолютно аполитичное сообщество - его место в монастыре" (ХУ, 298) (5

Б) Извращение Иисусова христианства

В каком соотношении находятся Иисус и христианство? Ницше заявляет: христианство с самого начала есть полное извращение того, что было истиной для Иисуса. "В сущности, христианин был только один, и тот умер на кресте".(VIII 265). Тут случай, историческое совпадение; совсем иные мотивы - жажда мести и сведение счетов - воспользовались именно Иисусом, перетолковали все слова его и дела, присочинили то, чего не было, совершенно чуждое и невозможное для него, и превратили его тем самым в средство достижения своих целей. Поэтому смысл слов "христианский" и "антихристианский" у Ницше меняется.

Эрнст Бенц заканчивает свою работу, которую мы цитировали выше, прелюбопытным замечанием. На протяжении всего своего изложения он то и дело негодует по поводу лживости либеральной и позитивной теологии XIX , а под конец дает оценку образу Иисуса у Ницше. Этот теолог находит, что Ницшевская трактовка Иисуса есть "позитивный вклад в осуществление новой формы христианской жизни и христианской мысли", и заключает: "Антихристианин выступает... учителем imitatio Christi (подражания Христу), причем настоящего, такого, от какого Церковь отказалась из слабости и ради комфорта. Враг Церкви оказывается пророком новой возможности христианства, той возможности, которую сама Церковь предпочла замолчать и скрыть из страха перед ее неумолимыми и неудобными последствиями. Он выступает глашатаем грядущего ordo evangelicus (евангельского ордена), который объединит новую общину верных в новом подражании Христу и даст, наконец, искренне верующим христианам подлинное представление о жизни Иисуса, выбив у них из рук бумажные исповедания и чернильные символы" (с.313). Вот уж поистине удивительные слова для теолога, тем более удивительные, если мы припомним ницшеанский портрет Иисуса в целом, как мы только пытались передать его словами самого Ницше!

Если Иисус - христианин, то первоначальная община, и уж тем более вся позднейшая Церковь для Ницше - абсолютно антихристианское явление. Однако всего под словом "христианство" он понимает именно это христианство апостолов и Церкви. А сам Ницше будет, следовательно, антихристианином в третьем, отличном от первых двух, смысле: противником Иисуса (впрочем, с должным уважением к его правдивости) и в то же время его противником апостолов и Церкви (со всем презрении к их не правдивости); поскольку и тот, и другие для Ницше - симптомы жизненного упадка. Хоть он и изображает Иисуса во всем блеске его сияющей искренности, он без малейшего колебания отвергает его.

Иисус по Ницше, - не родоначальник и не исток христианства, а всего лишь одно из средств, которое христианство использовало в своих целях наряду с другими; вот почему истина Иисуса радикально извращена в христианстве с самого начала. История христианства не есть процесс постепенного отпадения от первоначальной правды, которая незаметно утрачивалась; христианство стоит на совершенно иных принципах и родилось из иных источников. Чужеродного ему решительно во всем Иисуса оно исказило при первом же прикосновении, при первой же попытке присвоить его себе.

Мысль об отпадении сама по себе есть мысль христианская; до Ницше отпадение понимали как ослабление, разжижение, облегчение истинного, первоначального христианства, данного в Новом Завете, или измену ему. На протяжении всех христианских столетий не прекращались попытки вернуться из этого состояния отпадения к подлинному Новому Завету через возрождение, восстановление изначальной веры. Но для Ницше извращение христианства отнюдь не отпадение, проявляющееся лишь постепенно вследствие исторических изменений; оно составляет сущность христианства и присутствует в нем с самого начала. Сами Евангелия, весь корпус Нового Завета - уже извращение.

Смысл этого извращения Ницше усматривает в следующем.

Иисус реализовал жизненную практику , а в новом Завете речь идет не о жизни, а о вере. Но: "Если быть христианином сводится для Вас к тому, чтобы признавать некую истину, то Вы просто-напросто отрицаете христианство. Вот почему никаких христиан на самом деле не было" (VIII, 266) Христос-как и Будда - отличался от других людей поступками, а христиане с самого начала отличались от других лишь верою.

Вера стала учением . То, что было символом сообщаемого блаженства, стало ощутимой реальностью: "сплошные факты и личности вместо символов, сплошная история вместо вечных реалий, сплошные формулы, обряды и догмы вместо практики жизни" (XV, 260)". Священное сказание заступило на место символического Теперь и Всегда, Здесь и Повсюду; чудо - на место психологического символа (XV, 287). Из Иисусовой истины, оспаривающей реальность всего личного и исторического, "фабрикуется" личное бессмертие, личный Спаситель, личный Бог (XV, 286). Но: "Ничего не может быть более чуждым христианству, чем все эти грубые церковные пошлости о Боге как о личности, о грядущем " Царстве Божьем", о потустороннем "Небесном Царствии", о "Сыне Божьем"- втором Лице Троицы... Все это - всемирно-исторический цинизм, нагло издевающийся над символом..." (VIII, 260). Прежде всего, на место действительного Иисуса подставили выдуманный образ Иисуса: борца и фанатика, нападающего на священников и богословов; затем в интерпретации Павла, появился образ Спасителя, в котором важны были, собственно, лишь смерть и воскресение.

По мере того, как Ницше отмечает одно эа другим все проявления "Великого Извращения", в нем растет изумление перед открывающейся ему картиной, "Человечество преклоняет колена перед прямой противоположностью того, что составляло источник, смысл и право Евангелия; в понятии "Церковь" оно освящает именно то, от чего устремился уйти блаженный "Благовестник" и что он считал, наконец, преодоленным - едва ли можно отыскать более поразительный пример всемирно-исторической лжи..."(VIII, 262).

В) Истоки христианского извращения

С извращения христианство началось, извращение составляет ему фундамент, но само это извращение тоже должно иметь свои истоки. Истоки эти отнюдь не в мироволюбимом отказе Иисуса от всякой борьбы, не в его жизненной практике, плодом которой было блаженство здесь и теперь в тихом непротивлении; не в его отрешенности от мира и от смерти. Корни христианства совсем в ином стереотипе человеческого мироотношения, который именно в той исторической констелляции смог обрести невиданное доселе могущество: это рессантимент неудачников и ничтожеств, злоба всех угнетенных и униженных, зависть всех серых и посредственных. Тут Ницше принадлежит честь психологического открытия, а именно: рессантимент немощи, проистекающий из воли к мощи, силе и власти, гнездящейся в самой немощи, бессилии и унижении, способен стать творческой силой, порождающей новые ценности, идеалы и понятия. В пафосе моралиста Ницше видит скрытую подлость, стремящуюся взять реванш; в фанатизме справедливости - тайную жажду мщения; в идеальных ценностях - подспудную борьбу против всего действительно высокого. Совокупность всех этих мотивов способна произвести на свет особую рафинированную духовность, принимающую все новые возвышенно сублимированные формы. С помощью этой психологии Ницше и пытается постичь истоки и пути развития христианства. Христианство норовит использовать в своих интересах любую истину, с которой ему приходиться столкнуться, в том числе и истину подлинного Иисуса; оно присваивает ее, перетолковав и извратив до неузнаваемости, и заставляет работать на себя - хоронить заживо все, что есть на свете высокого, могучего, благородного, все здоровое, сильное, великодушное, цветущее и жизнеутверждающее.

Уже первоначальная апостольская община представляла собой, по Ницше, "мир, словно вышедший со страниц русского романа - прибежище отбросов общества, нервных больных и инфальтивных идиотов" (VIII, 254) А в позднеантичном мире эти люди повсюду встречали родственные души. Ибо в недрах здорового язычества давно уже росло антиязычество - уродливые и больные религиозные формы, против которых боролся еще Эпикур. И вот христианство "проглотило и усвоило" учения и обряды всех подземных культов Римской империи, бессмысленные порождения всех видов больного разума". Ибо "судьба христианства заключается в том, что вера его не смогла не стать столь же больной, низменной и вульгарной, сколь болезненны, низменны и вульгарны были потребности, которым оно должно было удовлетворять" (VIII, 262).

Языческий мир позволил этому антиязычеству, этому "дохристианскому христианству", расцвести на вершинах своей философии: Сократ и Платон для Ницше - первые провозвестники этого рокового явления. Значит, античность сама породила христианство, это ее родное дитя. Христианство не напало на нее извне, как нечто чуждое, и поэтому всякому честному врагу христианства должна внушать подозрения и сама античность: "Мы слишком сильно страдаем от наших заблуждений и слишком зависим в них от античности, чтобы относится к ней снисходительно, во всяком случае, сейчас, и, вероятно еще очень долгое время. На античности лежит вина за чудовищнейшее из преступлений человечества - за то, что оказалось возможным то христианство, которое мы знаем. Вместе с христианством будет выброшена на свалку и античность" (X, 403 слл).

Христианство вобрало в себя все мистерии, все поиски спасения - жертвенность, аскетизм, теории двух миров и философию миро отрицания, - все проявления ущербной и угасающей жизни. Оно одержало победу над всеми своими конкурентами, кроме культа Митры, впитав в себя их содержание и усилив их мотивы. И это удалось ему, полагает Ницше исключительно благодаря его специфическим историческим корням, благодаря его происхождению непосредственно из иудаизма . По своим последним мотивам, равно как и по их концентрации, христианство есть чисто иудейский феномен.

" Евреи - любопытнейший народ в мировой истории: только они, будучи поставлены перед вопросом "Быть или не быть?", с абсолютной и устрашающей сознательностью выбрали бытие любой ценой.

А ценой этой стало радикальное извращение всякой природы, всякой реальности..." (VIII, 243). Они извратили ценности, изобретя моральные ценности, изобретя моральные идеалы, которые- до тех пор, пока в них верят, - превращают их немощь в их мощь, а их ничтожество - в ценность. Именно здесь "инстинкт рессантимента - злобной зависти - достиг степени гениальности и изобрел новый мир", из которого всякое жизнеутверждение выглядит злом.

Отрицание власти, могущества и успеха в мире, где торжествует жизнь, радость и счастье, вынуждало еврейский инстинкт отрицать всякую вообще реальность, в том числе и историческую реальности их собственного прошлого, героического и воинственного. Еврейские священники оболгали и извратили историю Израиля точно также, как Павел историю Иисуса и его первых учеников. Источник того и другого - смертельная ненависть к реальности.

Ради самоутверждения в реальности еврейский инстинкт использовал все подземные силы, какие только могли послужить ему. Еврейский народ, "народ, наделенный жизненной силой неслыханной цепкости", добровольно встал на сторону всех упаднических - декадентских - инстинктов, будучи поставлен в невыносимые условия и руководствуясь глубочайшей мудростью самосохранения". При этом, правда, сами евреи составляют полную противоположность всякому упадничеству: им лишь пришлось изображать из себя декадентов, создавая подчас действительно убедительную иллюзию" "Для этого типа людей, которые домогаются власти среди евреев и христиан - людей священного склада - декаданс есть лишь средство" (VIII, 244).

Христианство - но не Иисус - есть для Ницше не что иное, как доведенный до логического предела иудаизм. Выступив "ввиде христианства - с избранным народом", с реальность еврейства как такового" (VIII, 240). Вновь и вновь возвращается Ницше к описанию различных сторон того длительного, не прекращающегося в истории процесса и извращения, который он называет денатурализацией, или обезъестествливанием ценностей, мошенничеством с ценностями, на место которых подсовываются насквозь пропитанные моралью фальшивки. В истории человечества одни лишь евреи приняли участие в этом процессе от начала до конца, проследовав по всем его ответвлениям, реализовав последствия всех его ценных установок. "В результате они настолько запудрили мозги человечеству, то одури накормив его своей ложью, что нынешний христианин считает себя вправе не принимать иудаизма и не любить евреев, не понимая, что сам он - всего лишь последний вывод из иудаизма" (VIII, 243). А всех тех, кто содействовал этому процессу еще до возникновения христианства: Платона, стоиков и других, Ницше называет "зараженными еврейским ханжеством" (VIII, 289).

Сразу после смерти Иисуса нарождающееся христианство совершило свой первый подлог, оболгав самую действительность Иисуса. Растерянные ученики после распятия недоуменно спрашивали: "Кто это был? Что это было?" И ответ явился, но подсказала его воля к борьбе, Иисус рассматривался отныне как мятежник, поднявшийся против господствующего порядка вопреки безграничному непротивлению Иисуса настоящего. Рессантимент учеников не прощал никому ничего; все подавило и поглотило самое неевангельское на свете чувство - жажда мести. Им нужно было сведение счетов - суд.... А потом явился Павел и дал ответ на вопрос: "Как мог Бог допустить такое?" - "Бог отдал своего сына в жертву". Отныне учение о воскресении и суде, о личном бессмертии стало догмой - вещь абсолютно чуждая Иисусу (VIII, 296 слл.)

Г) дальнейшее развитие христианства

История христианства отмечена для Ницше уловлением все большего числа душ с помощью извращения ценностей, взятого христианами на вооружение с самого начала. Однако это влечет за собой и неслыханные доселе душевные осложнения. В периоды подъемов люди достигают столь мощного духовного напряжения, что, в конце концов, даже сильные и благородные не могут не подчиниться идеалам христианства, но в душах их никогда не прекращается борьба против этих идеалов. Кончается это, как правило разрядкой - приземлением воспарившегося в заоблачные христианские высоты духа. Так возникают псевдоморфозы христианских идеалов. Среди всех этих псевдоморфоз Ницше признает некоторое достоинство лишь за иезуитством. Но ничего, кроме презрения, не заслуживают, с его точки зрения, такие псевдоморфозы христианских идеалов, как обмирщенная мораль, либеральное и социалистическое мировоззрение - этакие помочи, с помощью которых христианство до сих пор направляет каждый шаг европейского человечества, не смотря на все его якобы неверие.

Мы не можем передать все размышления Ницше по поводу этого огромного отрезка христианской истории; приведем примеры лишь некоторых его соображений.

Вот Ницше характеризует технику проповеди и распространения христианства. Главный принцип этой техники: "Неважно, истинно ли, важно работает ли". "Недостаток интеллектуальной честности" позволяет воспользоваться любой ложью, лишь бы она усиливала "теплоту" в душе, лишь бы люди "веровали". Отсюда развивается целая методика, настоящая школа совращения в веру: принципиальное презрение и унижение тех сфер, из которых могло бы прийти сопротивление (разума, философии и мудрости); беззастенчивое самовосхваление и превознесение учения при постоянном напоминании, что оно дано нам самим Богом..., что в нем ничего нельзя критиковать, но должно все принимать на веру...и принимать должно не как ни будь, а в состоянии глубочайшего смирения и благодарности... Постоянная спекуляция на рессантименте - игре на чувствах и зависти, которые низшие всегда испытывают по отношении к высшим.... Эта проповедь вербует всех сбившихся с пути и отверженных... кружит бедные, маленькие глупые головы, превращая их в фанатиков и заставляя надуваться спесью из-за нелепейшей фантазии - будто они суть смысл и соль земли....Это учение отлично поняло, как велика мощь парадокса; с его помощью оно поражало, возмущало, раздражало и увлекало на борьбу на преследование и разгром врагов"...(XV-268).

Самое неожиданн то, что христианские идеалы каким-то непостижимым путем порабощают души благородных и сильных , а этого-то и добивается христианство. Вот в чем главная загадка христианской истории, которую Ницше старается разгадать с помощью психологии, но удается ему это плохо. Христианский идеал "созвучен трусости и тщеславии утомленных душ, но и сильнейшие из людей знают минуты усталости, и тут-то и совершается подмена: то, что кажется самым нужным и желанным в подобном состоянии - доверие, беззлобность, терпение любовь к себе подобным, возвышенность, преданию себя на волю Божию, освобождение от собственного Я и самоотвержение, - выдается за нечто нужнейшее и желаннейшее само по себе" (XV-328). И Ницше заключает: "Что ненавидим мы в христианстве? - То, что стремится оно сломить сильных, превратить их мужество в расслабленность, использовать всякую дурную минуту, когда они подавлены и утомлены, чтобы заменить их гордую уверенность беспокойством и бесплодными угрызениями; что оно умеет отравить их благородные инстинкты и сде5лать больными здоровые, обращает их волю к власти внутрь - против них самих, так что и самый сильный, в конце концов, тонет, захлестанный волнами самоуничтожения и самоистязания: известнейший пример такой чудовищной гибели - гибель Паскаля" (XV, 329).

Однако в подобной борьбе возникает колоссальное напряжение духа , которое Ницше считает побочным следствием христианства и приветствует как возможность нового взлета человечества: без этого духовного напряжения человечество, преодолев христианство, никогда бы не узнало, какие у него есть шансы Себя Ницше считает одним из тех, в ком порожденное христианство достигло наибольшей силы. Но удается ли человечеству воспользоваться открывающимися ему возможностями, сработает ли напряжение и сохранится ли оно - это великий исторический вопрос, ибо опасность здесь по меньшей также велика, как и шанс на удачу. Ибо на пути вверх человеку препятствуют, может быть, еще более могущественные, чем само христианство, исторические феномены, суть которых в духовной разрядке , снятия всякого напряжения (VII, 5; XVI, 196, 394). Иногда кажется, что эти расслабляющие явления ненавистны Ницше еще больше, чем христианство как таковое. Тут уже полная катастрофа, хуже некуда. На первом плане среди этих явлений для Ницше, кроме иезуитства, дух современной демократии и всего, что с ней связано.

Либерализм, социализм, демократия, какими бы антихристианскими лозунгами оно не прикрывалось, суть для Ницше порождения, утратившего напряжение и расслабившегося христианств. Именно в них христианство сегодня продолжает жить; благодаря удобной лжи христианского происхождения в светском обличье оно сохраняет себя и свое влияние. Нынешние философия и мораль, " гуманизм" и в особенности идеалы равенства - не что иное, как завуалированные христианские идеалы. То, что всякому ничтожеству, бессилии, слабости должно помогать, поскольку они слабы; что всякое биологическое существо уже в силу своего существования как такового в праве притязать на то, что доступно человеку известного ранга; что любой дурак и тупица может и должен учиться тому, что подобает лишь одаренному умом от рождения, в ком рождаются живые идеи; то, что абсолютное первенство признано за простым фактом бытия человеческого, а не за его содержанием, и энтузиазм, подлинное в человеке и волевое начало в нем лишились своего значения; что делают вид, будто все доступно каждому, будто и не существует суровой данности; что нынче не желают принимать решения и брать на себя ответственность; что духовное и идеальное используется на самом деле как средство ради самосохранения и сохранения власти в фактически никогда не прекращавшейся борьбе за существование, в которой надо победить, во что бы то ни стало, "любой ценой", - так вот, для Ницше все это - плоды Великого Извращения, позднеантичного, иудейского, христианского. Во всех исторических перипетиях эти идеалы сохраняют все ту же известную лживость, остаются все также далеки, от реальности. Когда же они, наконец, изнашиваются, ветшают и позволяют людям разглядеть себя через прорехи насквозь, тогда на свет является нигилизм, который ни во что больше не верует, не почитает истинным ничего - либо все без разбору, не имеет почвы под ногами и по сути своей является следствием именно христианства "Великого Извращения, а не христианства Иисуса.

Не перечесть всех явлений, в которых Ницше разоблачает псевдоморфозы христианства в современном мире. Наименее враждебно отзывается он, пожалуй, об " эвтаназии христианства" в буржуазном мире.

По-настоящему активные люди обходятся сегодня вовсе без христианства, а думающие люди среднего духовного уровня пользуются исправленным христианством, которое Ницше изображает так: "Бог, который по любви своей устраивает все так, что бы нам, в конце концов, было бы лучше,... что бы все в целом всегда выходило хорошо и правильно, так что ни у кого не было оснований жаловаться на жизнь или тяготится ею... одним словом, не Бог, а обоготворение резиньяции и скромности - это лучше, что еще осталось от христианства....Этакий мягкий морализм.... Остались не столько "Бог, свобода и бессмертие", сколько благожелательность и благопристойность, а также вера, что и во всем мироздании воцарятся однажды благожелательность и благопристойность" (IV, 88).

3. Мировая история

Христианство для Ницше - лишь один из многих феноменов во всемирной истории. Историю в целом он не склонен принимать как некую завершенную картину. Однако, пытаясь проследить возможный путь становления высшего человеческого типа, он все же рассматривает ее как целое. Тогда вся история предстает перед ним как некий переходный период, по окончании которого из человека должен поучится более - чем - человек. Нынешняя эпоха - эпоха нигилистического кризиса; человечеству необходимо пройти через нигилизм, в котором таится величайшая опасность, но и открывается величайшая возможность нашего времени.

В этом историческом целом христианство представляется Ницше, однажды свершившимся роковым несчастьем, вследствие которого люди изолгались и испортились. Лишь сегодня мы до конца изживаем христианство, лишь сегодня некоторые из нас видят его насквозь вместе с античностью, из которой оно выросло. Сейчас мы переживаем неповторимый исторический момент. Дело в том, что сейчас мы еще обладаем полнотой знания о прошлом, которое забудется, как будет только окончательно изжито. "Окидывая взглядом мировую историю, мы можем увидеть, что история христианства на земле - одна из ужаснейших частей истории.... А с христианством в нашу нынешнюю эпоху ворвалась и античность; как только уйдет христианство, уйдет и понимание античности. Сейчас лучшее время, чтобы узнать и понять все; с одной стороны, ни один предрассудок не заставляет нас больше становиться на сторону христианства, а с другой стороны, мы еще способны понять его и в нем - античность... (X, 403). Тут Ницше доходит до того, что в своей трепетной заботе о будущем превозносит даже нашу эпоху - эпоху глубочайшего падения человека: "Мы живем в срединной точке человеческой истории: Это величайшее счастье" (XII, 209).

Далее в этот поворотный момент мировой истории христианство представляет для Ницше наиважнейший объект наблюдения , на котором можно и нужно изучать общие закономерности и принципиальные связи человеческого бытия: изучать действие бессилия, когда оно в своем рессантименте, одушевляясь волей к власти, становится силой духовного творчества; изучать сублимации извращений и всевозможные виды духовного напряжения, изучать возможности безусловной правдивости, изучать священника как особый тип человека; изучать методы овладения душами, технику прозелитизма и т. п.

В изучении всех этих возможностей человеческой природы ему помогает сравнение . Сила и бессилие жизненный упадок - декаданс - и подъем, господа и рабы, священство и нигилизм - это можно найти повсюду. И вот Ницше принимается сравнивать аналогичные феномены в буддизме и исламе, в классической античности и в законодательстве Ману. И в каждом случае он обнаруживает ложь. Это наводит его на мысль построить классификацию, опираясь на такое различение: ради чего лгут в каждом данном случае и к чему эта ложь приводит впоследствии. Таким путем он надеется найти критерии, позволяющую получить здоровую, конструктивную, творческую ложь ото лжи разрушительной, свойственной христианству. Содрогаясь от отвращения и ужаса и заставляя содрогаться читателя, Ницше показывает, как христианство свело на нет все, что удалось добиться греческой античности; как христианство сокрушило великую Греческую империю; уничтожило завоевание ислама; как европейский Ренессанс - это великое возрождение Настоящего Человека - кончилось ничем по вине Лютера.

Все эти наблюдения должны послужить у Ницше одной-единственной цели. Христианство подготовило такие условия, в которых, руководствуясь христианством же воспитанными мотивами и только в один определенный момент, а именно, когда само христианство будет испускать свой последний вздох, человечество может совершить свой уникальный рывок вперед; конечно, если оно правильно воспользуется условиями и точно вычислит момент. Итак, сегодня согласно Ницше, наступает поворотный пункт всех времен, когда нам предстоит не только облегчить страдания корчащегося в муках нигилизма человечества. Но впервые обозначить возможность достижения высочайшей цели человеческого бытия. Имея в своем распоряжении точную картину о ходе вещей в прошлой истории, мы можем начертить столь же точный план выращивания высшей породы людей на будущее. Ко всем периодам мировой истории следует, согласно Ницше, обращаться с одним вопросом: как повлияли данные исторические события или условия на формирование определенного человеческого типа? То, что было до сих пор рядом счастливых случайностей и удачных совпадений, в результате которых появились исключения - великие люди, то должно стать отныне содержанием целенаправленного управления историей со стороны человека. Если мы будем знать, что получается с человеком под влиянием такого селекционного фактора как христианство, мы сможем подойти к ответу на вопрос; что вообще может получиться из человека? Всемирно - исторический смысл событий показывает нам результаты случайного отбора и тем самым учит нас отбору сознательному. Вот почему Ницше провозглашает наше время " моментом высочайшего самосознания" перед лицом совокупной истории человечества. Это самосознание приведет возникающий теперь нигилизм к его логическому и психологическому завершению: его нужно осуществить вполне, довести до предела, чтобы внутри его самого возникло новое, антинигилистическое решение. Все виды веры и религии с их последствиями, все современные идеалы с философиями необходимо отбросить как опасные для жизни и основать на их обломках новое, жизнеутверждающее, поднимающее человека ввысь, а не тянущее его к гибели мировоззрение. А, вооружившись этим новым мировоззрением он возьмет в свои руки всемирную историю и станет сам ее планировать.

Мышление Ницше фактически определяется

христианскими импульсами, хотя содержание их утрачено.

Однако ницшевское понимание мировой истории, современной истории и истории христианства мы изложили, пожалуй, чересчур кратко. Конечно, принципиальная позиция Ницше ясна, но ведь порой дело именно в подробностях, а их - то мы и обошли, не говоря уже о неопределенностях, сомнениях и противоречиях. Что же делать? Вдаваться во все подробности нам все равно не позволит объем этой книжки. На каких же нам остановиться?

Легко и приятно указывать на ошибки; не трудно также перечислить важнейшие факты, которые Ницше просто упустил из виду. А те его мысли, которые можно было оценить положительно, часто оказываются сами собой разумеющимися и едва ли не общими местами. И все же попытаемся выделить несколько моментов, заслуживающих положительной оценки.

Штудируя Ницше, мы получаемся видеть реальные факты, улавливать психологические и социологические причинные связи ; так, Ницше позволяет нам разглядеть отдельные нити запутаннейшего клубка следствий рессантимента, способного извратить все оценки и ценности.

Ницше снова адресует христианству старый, в значительной мере оправданный упрек , раздававшийся с разных сторон, в том числе с VIII века с Дальнего Востока: христиане не исполняют того, чему учат, не делают сами того, что заповедано их священными книгами. Ницше формулирует это так: "Буддист поступает иначе, чем не буддист; христианин поступает как все; христианство у него - для церемоний и создания особого настроения" (XV, 282).

Ницше настаивает на сознательности, ясности выбора перед лицом христианских требований, и прежде всего требований Нагорной проповеди: желаю я лично следовать им, или нет? Уклончивые отговорки он решительно отвергает. Но в тоже время он заставляет нас вдуматься в смысл великих, неразрешимых антиномий христианской действительности, присущих ей изначально и проявляющихся в вопросах: как соотносится вера и знание? Как относится христианство к культуре? Где подлинный и чистый источник христианства: в прораставшем сквозь столетия церковном предании, в котором раскрылось лишь то, что было заложено в семени, или только в священных книгах, или где - то раньше, до этих уже искаженных и замутненных документов?

Христианство есть феномен исторический, а следовательно, не завершенный во времени и многозначный в своих проявлениях. Ницше пытался провести внутренние разграничения: здесь - сам Иисус, там - иные, всеизвращающие истоки, наследие поздней античности и иудаизма; вот наконец, светские трансформации христианских ценностей: социализм, либерализм и демократия. Все эти разграничения, поскольку они касаются поддающихся объективации фактов, имеют в лучшем случае, ценность гипотез, которые подлежат проверке. Однако нередко рисуемые Ницше впечатляющие картины вовсе не поддаются проверке, ибо касаются не самих факиов, а лишь их толкования и оценки. У этих исторических картин совсем иной -не познавательный - смысл и иная ценность. Они выражают суть того, кто их увидел, его понимание самого себя, своей воли и своих ценностей, обнаруживающиеся при контакте с историей.

Однако все эти моменты озарения истиной и все эти критические вопросы интересуют нас не в первую очередь. Все это есть у Ницше, но не только у него. Сейчас нам важнее другое: каково значение описанного нами взгляда на всемирную историю для философии Ницше в целом? Мы утверждаем: эти взгляды лишь передний план, поверхность; мышление Ницше гораздо глубже. Правда, на первый взгляд кажется, что именно эта концепция составляет абсолютное содержание поздних, в особенности последних работ Ницше и выступает как окончательный, бесспорный результат его мысли и познания, однако понимать его так упрощено, как мы делали до сих пор в нашем изложении, было бы не справедливо. Понять мыслителя - значит понять глубочайшие его мотивы. А таковые не открываются с первого взгляда; только упрощено однозначную схему, какую мы предлагали до сих пор, можно понять без всякого труда.

Посмотрим, не удастся ли нам теперь хоть немного продвинуться вглубь, следуя за путеводной нитью тех же ницшевских высказываний. Конечно на этом пути нам едва ли удастся достичь ясности и непротиворечивости изложения, но зато мы сможем, во - первых, ощутить всю глубину открывшегося Ницше вопроса, а не просто увидеть в нем антихристианство; Во - вторых, если нам повезет, мы сможем увидеть собственно философское движение ницшевской мысли по направлению к истине - по ту сторону рационалистических альтернатив и произвольных диалектических игр.

Первый шаг к такому пониманию мы сделаем, вернувшим к нашему исходному вопросу; насколько обусловлен Ницше в своем мышлении именно христианскими импульсами? И тут мы обнаружим, что сама по себе возможность увидеть мировую историю как нечто целое обязана своим возникновением христианству. Но еще очевиднее христианское происхождение стремления к безусловной правдивости , из которого и протекают главные нападки на христианство. Именно моральная безусловность такой правдивости побуждает искать универсального знания о мире, человеке, а также о самом христианстве и его истории.

Однако как только мы попытаемся рассмотреть, в чем же суть ницшевского христианства - а в том, что его концепция мировой истории, его представление о человеке и его стремление к безусловной правде, поддерживающие первые два, христианского происхождения, сомнений нет, - мы убедимся, что в его мышлении не осталось ни следа от христианского содержания этих христианских формальных структур. Утрата содержания сказывается уже в том, каким образом усвоил Ницше свои христианские самого Ницше источником импульсы. А ближайшее следствие такой утраты - поворот к нигилизму. Для нигилизма стала именно его форма христинства.

Однако в эти размышления - всего лишь предварительный шаг в сторону понимания Ницше, и лишь после того, как здесь нам будет все ясно, мы отважимся прыгнуть в неизведанную глубину подлинного Ницше.

1. Картина мировой истории в целом

В основе всех исторических представлений Ницше лежит определенная мыслительная схема предложение, будто вы можем обладать, или даже уже обладаем неким тотальным знанием о ходе истории человечества; будто бы нам досконально знакома наша собственная эпоха и потому мы способны знать, что нынче своевременно, а что нет; и будто бы мы даже способны целиком охватить взором будущее, планировать его и усматривать в нем нечто желательное или нежелательное. Эта мыслительная схема далеко не есть нечто само собой разумеющееся или - еще менее - естественное. Большая часть человечества прекрасно обходилась без истории: люди жили вне ее, целиком в настоящем, словно в вечности, словно все всегда было и будет точно также, как сегодня; они не задавались вопросами и не сомневались, что сами принадлежат к размеренному круговороту явлений. Откуда же могла взяться эта новая, столь возбуждающая человека мысль, в зависимости от обстоятельств способная наполнять его чувством невыносимого бессилия или, наоборот, сознанием сверхъестественной власти над ходом вещей?

Мысль эта христианского происхождения. Именно христианство со всей строгостью настаивало на том, что все в истории человечества совершается только один раз: творение, грехопадение, воплощение Сына Божия, конец света, Страшный суд. Христианству известен ход мировой истории в целом, и поэтому эмпирическую историю оно воспринимает не как цепь случайных событий, не как безразличное изменение, но как звено иной цепи - сверхчувственной, целесообразной истории. А потому эмпирическая история проникнута для него глубоким смыслом; и кроме того, в каждый ее момент в ней решается судьба отдельного человека - спасение или гибель его души.

Христианская историческая мысль превратилась в философию истории - светскую науку о специфическом предмете - " всеобщей" "тотальной" истории. Из этой христианской мысли произошли Гердер, Кант, Фихте, Гегель и Маркс, а вместе с ними и Ницше. Сам характер их мышления определяется видением исторического целого как единой общей картины; все они сознают современную им эпоху как некую строго определенную точку в общем ходе истории - и всегда именно как кризисную точку, как решающий поворотный пункт. Все они склонны были облюбовать где - нибудь в прошлом некую вершину, исток всего благотворного в развитии человечества, а затем уповать на возможное возвращение к нему в своем собственном настоящем. Глобальная модель исторического процесса у всех у них одна и та же:в начале все было хорошо, но затем правильный, здоровый ход вещей был вдруг нарушен, сбит и извращен; в историю проникло зло - то ли преступление, то ли какая - то зараза, разрушительный яд, начавший отчуждать человека от самого себя; и вот теперь, именно в нашу эпоху, нужно все это исправить, восстановить и возродить истинного человека и истинный ход вещей. Правда содержание этих категорий у разных мыслителей различно, но сами они постоянно повторяются в одном и том же виде.

Для Ницше эта вершина человеческого развития находится в досократовской Греции, он видит ее сквозь века в таком же золотом ореоле, в каком христианин различает за текстами Евангелий сияющую полноту времен. Лишь вернувшись, насколько это возможно, к грекам трагической эпохи, мы можем достичь нашей истины и нашей действительности. Более поздняя эпоха - античная классика - уже подточена изнутри теми самыми ядами, которые затем будут собраны, настояны и предложены человечеству в виде христианства (XVII, 306) и приведут мир к крушению, продолжавшемуся вот уже два тысячелетия и достигшему сегодня своей низшей точки, так что как раз теперь - то и должно начаться обратное движение - вверх.

Сама по себе универсальность и не допускающая возражений безусловность этого знания (несмотря на конкретное изменение его содержания) - христианского происхождения; однако в случае Ницше дело обстоит не так просто: он как будто поглощен своим глобальным видением истории; и в то же время не может не сознавать его относительности. В самом деле то, что однажды было метафизическим сознанием бытия и качестве такового было наделено глубочайшим смыслом, утрачивает свою достоверность, представ в виде знания. Новое метафизическое сознание Ницше в соединении с его критичной научностью разрушает и его собственное, и всякое другое цельное мировоззрение, ибо знает, что ничего цельного нет, а есть лишь вечное становление; самый вопрос о смысле есть уже отпадение от истины; целое остается по ту сторону смысла и бессмысленности; даже вселенной как целого, как чего - то единого не существует, Всемирная история с точки зрения христианства - единый и единственный процесс выбора и решения, имеющий сверхъестественное происхождение; с точки зрения философии истории - единый во всем своем многообразии процесс развития единого духа, - у Ницше утрачивает и цельность и единство, превращаясь в опытную мастерскую , лабораторию человеческих типов: "История есть большая опытная мастерская" (XIII, 32). "Человечество не только не прогрессирует, оно даже не существует. Общая картина человечества - это что-то чудовищной экспериментальной фабрики, где кое-что удается...и несказанно многое не удается" (XV , 204). А это означает, что общий взгляд на историю полностью переменился. Христианские мотивы, когда-то двигавшие Ницше, привели его в конце концов к упразднению самой идеи единства, на место которого встало Ничто, а с ним и мысль о вечном возвращении.

Когда всемирная история превращается в экспериментальную мастерскую, единства универсального развития из нее, конечно, исчезает, но общие необходимые закономерности процесса остаются; они доступны нашему познанию путем наблюдения и сопоставления происходивший до сих пор незапланированных экспериментов. Вооружившись знанием, что история есть всего-навсего опытная лаборатория, Ницше делает второй шаг и приходит к полностью нехристианской мысли: он задается на этот раз вопросом не о природе целого, а о том, как им управлять. Если для христианства общий ход истории был предопределен заранее и нерешенным оставался для каждого отдельного индивида вопрос о спасении его собственной души, то для Ницше под вопросом оказывается направление общего процесса: в какую сторону он пойдет, будет зависеть от воли и активности человека. Гегель еще отказывался ставить вопрос о будущем; Маркс призывал ускорить наступление того, что и так должно было наступить в силу необходимости, о чем, как ему казалось, неопровержимо свидетельствовала его наука; но Ницше разглядел в будущем ужаснейшую опасность: человек может погибнуть, может снова стать обезьяной, если в последний момент ему не удастся изменить направление истории. Однако такой радикальный поворот возможен, если Ницше, лишь при условии познания целого в рамках нового мировоззрения, благодаря сознательному и планомерному выведению породы высшего человека. На место Бога-Творца, направляющего ход истории, становится человек - творческая личность, берущий в свои руки историю как Целое и планирующий ее дальнейшее движение.

Против принципиальной возможности универсального знания и вытекающей из нее возможности планирования вселенской истории нельзя не привести следующие критические возражения:

Всемирно-историческое универсальное знание не возможно, ибо мы можем знать нечто в целом, но никогда не знаем само целое. Всякий набросок целого есть лишь гипотеза; мы примеряем к ней различные данные о познаваемой действительности - так получаются перспективы и линии упорядоченной взаимосвязи исторических феноменов, если данные к нашей гипотезе целого подходят, а если не подходят, то возникают все новые вопросы, не имеющие ответов перед лицом исторической бесконечности. Но фиксирующееся универсальное знание будет не только всегда неистинным, - оно уменьшит достоверность действительно познаваемого, пожертвует ради ложной завершенности, ради наслаждения, которое испытывают воображение и рассудок от сознания фальшивой полноты знания, в которой они могут, наконец, успокоиться.

Точно также и всякая цельная картина эпохи есть всего лишь конструкция - конечно, наполненная смыслом и до некоторой степени разъясняющая суть вещей, - но никогда не может быть знанием о сущности и обо всей бесконечной действительности некоего времени в целом. Всякое знание об эпохе ограничено действительностью - теми ее фактами, которые ему не соответствуют.

Всякое знание чего-либо, в том числе и знания хода нашей истории, Чтобы оставаться истинным, не должно утрачивать сознание некоего основного отношения всего нашего бытия. Источник нашего бытия и нашей жизни - нечто Объемлющее , которое само никогда не становится предметом. Когда нам кажется, что мы постигли исторический процесс в целом, сделав его объектом познания, и теперь, наконец, имеем перед глазами то, в чем и в силу чего мы существуем, обнаруживается, что мы утратили наше бытие внутри этого Объемлющего, в котором и из которого мы живем и в котором одном только и может совершаться ограничение и опредмечивание вещей - их превращение в объекты познания. Характерно, что и Ницше, говоря об истории, то и дело увязает и не идет дальше энергичных заявлений, смелых оценок и резких высказываний, или запутывается в психологических аналогиях, большей частью негативного характера. Всякий раз, как ему кажется, что он уже знает, что такое человек, история, что такое "Я сам" как целое, почва уходит у него из-под ног, он утрачивает Объемлющее, а с ним - источник и суть.

Так и о христианстве как колоссальном историческом феномене невозможно знать, что это такое в целом . Всякое знание подходит к своему предмету либо снаружи - и тогда не замечает внутренних экзистенциальных жизненных сил, ограничиваясь поверхностными психологическими констатациями, сопоставлениями и перестановками, либо изнутри - как видит христианство верующий и ведущий христианскую жизнь человек - и тогда знание, находясь в Оъемлющем, всегда будет направлено лишь на отдельные аспекты феномена. Ложный подход к истории влечет за собой неизбежные искажения: по истечению одного-двух столетий всякий историк берется исследовать духовное явление прошлого как цельный доступный знанию предмет, а ведь в действительности такое явление остается самим собой лишь существуя в единстве знания и бытия; так, когда принимаются рассуждать о сущности христианства, либо сводят все дело, сами того не замечая, к неопределенным обобщениям, либо рассматривают конкретные частности, сами по себе отнюдь не составляющие сущности.

2. Деятельность, планирующая устройство всемирно-исторического целого , также невозможна, ибо она предполагает, что это целое уже стало объектом познания. Ницше, правда знает, что такого познания пока не существует, однако считает его в принципе возможным. "Во всяком случае, если человечество, взявшись сознательно управлять совокупностью исторических процессов, не захочет само себя погубить, ему необходимо прежде овладеть знанием, превосходящим все до сих пор постигнутое , знанием условий развития культуры, которое послужит научной основой для экуменических (вселенских) целей" II. 43). В конце концов, Ницше совершенно забывает о том, что в настоящий момент такое знание фактически невозможно. Чего он никогда не сознавал, так это принципиальной невозможности такого знания, ибо все, что познается, всегда есть ограниченная, оконченная часть, которая объемлется никогда непознаваемым Целым. Всякое действие всегда влекло за собой, помимо намеченных, и такие последствия, о которых никто не думал и которых никто бы не пожелал. Оно всегда остается действием внутри объемлющего его Целого - непрерывно идущего исторического процесса; направлять ход Целого, или влиять на него конечному действию не дано никогда. Стремясь к достижению конечных целей в пределах конечных, и потому замкнутых целостностей, я могу располагать определенным и достоверным знанием, которое позволит мне с помощью известных устройств, приложив известные усилия и проделав определенные операции, достичь, чего я хочу. Что же касается Целого, то если мне вообще удастся составить о нем хоть какое-то представление, я буду опираться на иллюзорное знание и с помощью извращенных научных методов производить над неопределенными содержаниями некие мне самому смутно понятные операции, не имеющие никакого отношения к действительности, так что результаты моей деятельности будут противоположны, или во всяком случае, весьма далеки от задуманных.

Правильного мирового устройства, по крайней мере, хоть сколько-нибудь устойчивого и завершенного, тоже не бывает: все "правильное" есть по отношению ишь к Целому лишь путь, и открывается он только тому, кто уже идет по нему, причем открывается как нечто такое, что никак не могло быть названо "правильным" вначале.

Стремление сделать Целое содержанием воли превращает Объемлющее в конечное и делает целью то, что именно сделавшись целью перестает существовать и теряет свой смысл.

Какой удивительный контраст между серьезностью вопроса, когда он действительно направлен на историческое Целое и будущее во всей его полноте, и несерьезностью "тотального", универсального знания, рассыпающегося в прах перед лицом любой критической науки; смехотворной несерьезностью планирования и управления, влияние которых на ход вещей определяют совсем иные силы, а отнюдь не сам "планирующий".

Всякий раз, как я напрягаюсь познать Целое и обосновываю свои действия ходом мировой истории, я ухожу в сторону от того, что действительно можно было бы сделать.Ослепленный эаблуждением, я лишаю себя настоящего, будь то - в познании - ради будущего, но в обоих случаях прожитого и никогда не осуществленного. Человек, желающий оставаться верным действительности, должен делать здесь и теперь то, что правильно и истинно а не выводить свое "Здесь и Теперь" из-за чего-то иного - из своей цели.Правда, вся человеческая жизнь - своего рода средство к осуществлению плана и цели. Но насколько далеко простирается воздействие планирующей воли? Это зависит от ситуации и от знания: насколько и методично знание, насколько отвечает реальности наше представление о ситуации, настолько истинно будет направление нашей воли с ее планами. Тогда и ситуация, и наше знание будут укоренными в Объемлющем, которое остается, или может оставаться, вечно настоящим, ибо оно движет все насущное бытие и должно вести за собой всякое хотение, делание, все планы и поступки, если они субстанциальны по своему характеру. А это означает вот что: суть не в мировой истории, которую никому не дано постичь, суть в нынешней - "здесь и теперь" - историчности; для меня важно, чем я действительно становлюсь, кого встречаю, кого люблю, в какой конкретно задаче нахожу свое призвание, каким себе представляю себе человека и его сущность, что за человеческое сообщество меня окружает, какому народу и отечеству принадлежу, и, наконец, как во всем этом я ощущаю само бытие и каким становится в действительности мое отношение к трансценденции, к вечности, и как является мне Ничто.

Человек существующий, экзистирующий должен со знанием дела вступвть в ход вещей, в котором он становится самим собой; конечно, он ничто перед лицом трансценденции, но самостоятельное существо перед лицом мирового бытия, которое желает во что бы то не стало унизить его до простого средства; в том числе и перед лицом будущего, ибо будущее принимает определенный облик и дается лишь тому, что обладает реальной сущностью.Абсолютная мировая история и управление Целым - будь то в мыслях или в кажущейся целесообразной деятельности - лишает человека его возможной сущности, заставляя его вступить на зыбкую почву нереальности.

Правда мыслящий человек не боится бездны и отважно бросается в нее, но ни в каком месте ему не найти дна, ни берега, ни опоры - ни в мире будущего, ни в иных далях: почву под ногами он обретает лишь в своем настоящем, перед лицом трансцендеции, если окажется в состоянии жить из глубинной своей сердцевины.

Конечно, и отвага необходима человеку:дали влекут его, и он должен бесстрашно вверится безграничному пространству возможного; но тут он сам решает свою судьбу: потеряет ли он себя здесь перед лицом Ничто, которое принудит его сперва к отчаянию, а потом к фанатизму, или найдет себя перед лицом трансценденции, которая позволит ему устоять и сделаться свободным.

Всемирно-историческое мышление, которое, абсолютизируясь, превращается в тотальное знание, словно туман окутало собою нашу действительность. Этим туманом покрыты обширные области современной мысли. Нужно хорошенько встряхнутся, чтобы освободится от гнетущего покрова. Однако представить - то себе такое освобождение не трудно, трудно его осуществить.

Ницше, а вместе с ним и современный человек не живет больше связью с Единым, которое есть Бог, но существует как бы в состоянии свободного падения, связанный лишь путеводной нитью христианского единства человеческой истории; он падает навстречу лишенному трансценденции Единству, которое составляют этот мир и история человечества, и лишь по мере своего падения обречен вместе с Ницше узнать, что это всемирная имманентность вовсе не существует как нечто единое . Единство распадается, и случай становится последней инстанцией, хаос - подлинной действительностью, фанатизм - единственной опорой, лишь бы схватится хоть за что-нибудь; вселенское Целое предстает экспериментальной мастерской, и человек, обманывая самого себя, принимается планировать это Целое, но в глубине души не может не сознавать обмана - и вот все выше, все мощнее поднимается Нигилизм.

2 "Есть в человеке некий фундаментальный промах"

Эти слова Ницше (XIV, 204) звучат как вариация на тему христианской мысли о первородном грехе.

Ницше так сильно страдает за человека, что порой погружается в "наичернейшую меланхолию". В противоположность животным, каждое из которых "точно попадает в цель", полностью отвечая установившемуся типу и повинуясь своей природе, человек "есть еще не установившееся животное" с неопределенными возможностями, и потому самое его существование в своей нерешенности есть своего рода заболевание земли.

Однако именно данный фундаментальный недостаток человека и есть в то же время его шанс. Он еще не то, чем может быть; он не удался, он попал мимо цели; но он еще может стать всем. Ницше отнюдь не желает, чтобы человек стал, наконец, "установившимся животным", то есть определенным типом, ибо это непременно означало бы стадный тип; как раз наоборот: подлинная сущность человека заключается именно в том, что он не установился, что он всегда может выйти за пределы самого себя.

В результате Ницше приходит к абсолютному оправданию человека. Он снимает все свои прежние обвинения: "Реальный человек во сто раз драгоценнее любого идеального человека, существующего лишь в пожеланиях и мечтах"(VIII, 139)., "Удавшийся человек радуется самому факту "человека", радуется пути человека, но - он идет дальше"(XII, 24).

В ницшевском понимании человеческого бытия сохраняется основная схема: человек потерян, но может спастись; однако христианское содержание этой концепции с самого начала утрачено и заменено другим.

Принципиальная разница вот в чем у Ницше человек один, он полностью предоставлен самому себе. Он может подняться, может "пойти дальше", но без Бога. Ницше сознательно не желает дать человеку ничего, кроме его самого, и радуется этому: "Все прекрасное, все возвышенное, чем человек наделил реальные и воображаемые вещи, с хочу потребовать назад и объявить собственностью и созданием человека"((XV, 241).

Но может ли человек, спросим мы, достичь своей цели, если он желает только самого себя и своего "продвижения вперед"? Ницше тоже понял, что из этого ничего не выйдет, и выписал для себя слова Гете: "Истинное уважение можно испытывать лишь к тому, кто не ищет самого себя... Должен признать, что за всю мою жизнь мне приходилось встречать самоотверженные характеры такого рода лишь там, где я сталкивался с прочно укорененной религиозной жизнью, с утвержденным на незыблемых основаниях вероисповеданием, самодостаточным в том смысле, что оно не зависит от времени с его духом и его наукой"(XIII, 304).

Вероятно, Ницше понимал, что это действительно так, однако в последствии он отрицает эту действительность. Характерно, что все его размышления о человеческом бытии тоже проистекают из христианских мотивов, но с самого начала он тщательно заботится о том, чтобы вычистить из них всякое христианское содержание; здесь это - связь человека с Божеством. Он силится удержать свою мысль в железных рамках реальности без иллюзий, он стремится мыслить творчески, и все же скатывается в холодную пустоту "быть только человеком и ничем больше" и, невыносимо страдая за оказавшегося в пустоте человека, тут же перескакивает к идее сверхчеловека. Но этот неопределенный сверхчеловек не может значить ничего для настоящего, живого человека, который должен и хочет здесь и теперь делать то, что необходимо, "устремляя взгляд к совершенству" в этой деятельности заключен его шанс достичь своего высшего предела, и в ней он обретает покой, удостоверяясь в бытии как в таковом. Не искать самих себя, не искать человека - главное условие для того, чтобы найти самих себя, чтобы найти человека.

2. Наука как безграничная воля к знанию

Воля к истине и к знанию у Ницше тоже христианского происхождения.

Правда, сам Ницше утверждает иначе: религия, которая, подобно христианству "ни в одной своей точке не соприкасается с действительностью, должна быть смертельным врагом знания" (XIII,. 281).Христианская "вера", как, впрочем, и всякая другая, всегда накладывала вето на науку, в особенности яростно ополчаясь против "двух великих противниц суеверия - филологии и медицины"."В самом деле, - нельзя быть филологом или врачом, не будучи в то же время также и антихристианином. Ибо филолог видит насквозь так называемые "священные книги", а врач не может не видеть физиологического вырождения типичных христиан. Диагноз врача: "Неизлечимо", вывод филолога: Чушь"... (VIII, 282).

Зато в других случаях сам Ницше выводит и собственную свою волю к истине, и безусловный характер современной научности из того огня, который впервые разгорелся в христианстве , из той особой моральности, которая требует истины во что бы то ни стало (VII, 275).

Ницше хочет истины - как оружие против иллюзии и вздора; истины, и ничего против истины, ищет он в своих исследованиях христианства и роковых последствий христианства для человеческого бытия И вот, вначале пытаясь обрести достоверное знание, затем убедившись в сомнительности познанного, после этого стремясь до конца последовательно применить критический метод, потом видя, как пошатнулась сама истина и, наконец, усомнившись в истины как таковой, Ницше на собственном опыте узнает, что с современной наукой дело обстоит не так уж просто, как кажется. Превращения, которые пришлось испытать здесь Ницше, интересны не только сами по себе, но как репрезентация того, что произошло и происходит в скрытых глубинах нашей эпохи . Проявись это с полной ясностью в действительности произошел бы полный перелом в нашем сознании как бытия, так и истины. Об этом стоит сказать поподробнее.

Ницше, указав на христианскую моральность как на источник той безусловной воли к истине, на которой держится наша наука , дал тем самым предельно краткий ответ на вопрос: откуда взялась наша западноевропейская наука и современный научный образ мыслей (хоть он и воплощается всегда лишь в очень немногих людях)? Его ответ обескураживает; нам надо внимательно присмотреться к нему и к возможным из него выводам - тем самым мы лучше поймем и собственное отношение Ницше к истине и к науке - на удивление противоречивое, а порой и просто запутанное.

Между греческой наукой и наукой современного Запада существует не просто различия, а прямо - таки бездонная пропасть . Отличительная особенность христианского мира - та исторически сложившаяся в нем, и только в нем одном, всеохватность жажды знания, непреклонная настойчивость в поисках истины, которая воплотилась в нашей науке. То, что такая наука с ее универсальностью , не признающей никаких границ, и с ее внутренним единством возникла только на Западе и только на христианской почве, есть бесспорный факт. Только здесь мы можем наблюдать - пл крайней мере, в отдельных людях - тот особый дух научности, которому целиком подчинено все сознание и вся деятельность.

А ведь и греки имели все предпосылки для такой науки. Ибо им знакомо ясное развитие методов, а их конкретные знания в области астрономии, медицины, географии, физики, зоологии, ботаники превосходят все, что знали люди тогдашнего мира, хоть по сравнению с достижениями современной науки все это, за исключением за исключением, пожалуй, математики, выглядит жалким лепетом. Но грек не знает принципиально надежной методики эмпирического исследования, которая распространялась бы на все познаваемое без исключения; в редких случаях, правда, отдельные ученые прибегают к подобным методам, но они считаются не вполне достоверными, ограниченными и не оказывают никакого влияния на научное развитие. Взявшись читать сочинения Гиппократа, вы с раздражением обнаруживаете какую-то мешанину подлинных наблюдений, более или менее приемлемых толкований, философских теорий и фантастических суеверий. Грек не знает бесконечно движущейся вперед универсальной науки, в которой все соотнесено и взаимосвязано, все работает на развитие познания, в которой все отдельные науки представляют лишь ее функции; грек способен создать лишь систематические упорядоченные обзоры, сводящие все известные данные в единую картину, он стремится не столько двигаться вперед, сколько завершить и остановиться.

Даже продвигаясь на шаг вперед в своих исследованиях, грек стремится придать им характер чего-то готового. Ему неведома страстная воля к истине, взрывающая все на своем пути; он не идет дальше рефлектируюших сомнений, как во времена софистики и Еврипида, или с невозмутимым видом предается исследованию каких-нибудь особенных предметов как своего рода игре, потому что это интересно - таковы Евклид, Архимед, Фукидид. Чем ближе вы знакомитесь с духом греческой науки и ее достижениями, тем глубже открывается вам пропасть между ней и современной наукой.

Над этим обстоятельством стоит поразмыслить. В чем причина такого различия? Я вижу ее именно в том, на что указывает Ницше и хотел бы лишь развернуть не вполне раскрытый в его высказывании смысл. Т о, что греки, создатели науки как таковой, так и не создали подлинно универсальной науки, может объясняться только отсутствием у них духовных мотивов и моральных импульсов к этому; они появились впервые у христианского человека, что и позволило ему создать такую могучую науку, которая в своем развитии переросла в христианство, а потом обратилась и против него, по крайней мере, против всех его объективных форм.

Для грека предмет познания - космос , то есть Совершенное и Упорядоченное; грек познает разумное и закономерное; все прочее для него - ничто, материя, (небытие) - непознаваемо и недостойно познания. Но если мир есть Творение Божие, тогда все, что есть, достойно познания как Божье творение - не только разумное, имеющее меру и число но и все остальное, с чем приходится сталкиваться в опыте; любое явление и всякая малейшая его особенность стоят того, чтобы с любовью погрузиться в их изучение; на свете нет ничего, чего не надо знать и исследовать. По словам Лютера, Бог-Творец присутствует даже в блошиной кишке. Грек останавливается перед безграничной далью возможного познания; он не желает выходить за пределы своих замкнутых картин, покидать вечную красоту своего умопостигаемого космоса, логическую прозрачность мыслимой вселенной. он либо группирует все в субсуммирующих схемах иерархических порядков и ступеней, либо путем силлогизмов устанавливает взаимосвязи всего мыслимого, либо постигает закономерности вечного становления. Но при этом и Аристотель, и Демокрит, и даже Фома и Декарт следуют тому же греческому импульсу, расслабляющему движущую пружину науки, - стремяться к замкнутой форме и завершенности.

Веления нового импульса совсем иные; он требует безграничной открытости и навстречу всему творению. Повинуясь ему, познание устремляется как раз на те стороны действительности, которые не отвечают установленным прежней наукой порядкам и законам. В самом Логосе вдруг обнаруживается неудержимое стремление крушить самого себя, но не для того, чтобы уничтожить, А для того, чтобы обрести себя в новой, более полной, более развитой форме, а еще для того, чтобы продолжить этот увлекательный процесс в бесконечность, никогда не достигая окончательной полноты. Наша наука возникает из Логоса , который не замыкается в себе, но открыт для "Алогона" (то есть иррационального) и сам проникает в него благодаря тому, что не отгораживается, а открывается ему и подчиняется. Постоянное, никогда не прекращающееся взаимодействие между теоретическим конструированием и экспериментальным, опытным познанием - простой и великий пример, символ того универсального процесса, начало которому положила искра, вспыхнувшая при соприкосновении Логоса и Алогона.

Для нового, рвущего вперед познания мир уже не просто прекрасен. Это познание устремлено как на прекрасное и безобразное, так и на хорошее и дурное. Впрочем, в конечном счете для него ("все сущее благо"), то есть благо в нем то, что оно сотворено Богом. Но это благо уже не та греческая видимая и сомодовлеюшая красота; оно осуществляется лишь в любви ко всему сущему как к Божьему созданию; отсюда - убежденность в осмысленности исследования. Знание о том, что все в мире тварно, позволяет спокойно заглядывать в бездны действительности, обеспечивает покой даже посреди вечного беспокойства без конца рвущего впереди исследования, которое, не успев решить один вопрос, тут же ставит на его место следующий.

Все познанное и познаваемое мировое бытие есть бытие тварное , а следовательно бытие второго ранга . Это значит, что мир как таковой бездонен ибо дном ему служит нечто иное, а именно Творец; это значит, что мир как таковой не замкнут, и потому не может выступать как нечто завершенное в познании. Всякому познанию мировое бытие открывается лишь относительно; от одного существа к другому, от предмета - к знанию о предмете. Все, что познается, познается всегда в перспективе. Чем отчетливее познается мировое бытие, тем мельче кусочки, на которое оно разрывается; нигде не дается оно в руки как окончательная и бесповоротная реальность всегда и везде оно указывает на нечто другое.

Однако одного представления о мировом бытии как о бытии тварном, со всеми вытекающими из него последствиями, не хватило бы для того, чтобы породить такое явление, как нынешняя наука. Тут нужна была вторая мысль: если Бог - Творец Мира, то он отвечает за все, что в мире есть, и за все, что в нем происходит. Сама по себе потребность теодицеи - оправдания Бога, например, в том виде, в каком она предстает в книге Иова, еще не дает достаточной мотивации для развития научных исследований; и все же она принесла в науку дух борьбы, борьбы за истинного Бога путем познания мировой действительности. Этого Бога, претендующего на безусловную истинность, нельзя постичь, строя иллюзии: он и сам не желает этого. Он сам опровергает богословствования друзей Иова, желающих утешить и ободрить его глубокомысленный ерундой. Этот Бог требует настоящего знания, хотя бы это знание и выдвигало все новые и новые обвинения против Него самого.

Из этого напряжения, из этой борьбы с собственным представлением о Боге на арене познания созданной Богом действительности возникает небывалого напора стремления к универсальному и в то же время бескорыстному и неподкупному исследованию.

Наряду с этой борьбой за подлинного Бога, человек исследующий ведет непрерывную борьбу и на другом фронте - борьбу против всего своего , любимого и желанного, против собственных идеалов, предпосылок и принципов; все это должно быть подвергнуто сомнению и проверке, в результате которой будет либо подтверждено, либо заменено другим.

Итак, чтобы была возможна истинная вера в Бога, этот Бог не должен отступать под страшным градом вопросов, обрушиваемых против него реальной действительностью; а поиски Бога всегда сопряжены с мучительно трудным изгнанием иллюзий; и наконец, подлинная воля к знанию и исследованию означает борьбу против собственных ожиданий и желаний. Исследователь обязан брать под подозрение каждую мысль, которая кажется ему сама собой разумеющейся, убедительной и не требующей доказательств.

С помощью этой краткой характеристики я попытался обозначить главные составные части той движущей пружины современной науки - суть ее стремления к истине. Результат правильного научного познания имеет, конечно, универсальную значимость, то есть верен во все времена и для всякого человека, для человека вообще. Однако то обстоятельство, что по эту универсальную значимость во всех ее проявлениях и безграничных измерениях, начинают вдруг искать и находить, имеет под собой единичное и единственное в своем роде историческое основание.

Это, во-первых, идея творения, которая делает все тварное , как созданное Богом, достойным внимания и любви и, кроме того, обеспечивает небывалую прежде близость оборачивается к реальности; в то же время эта близость и небывало далекой дистанцией, поскольку такая реальность есть бытие тварное, а не сам Бог, и следовательно. не есть, собственно, ни бытие, ни реальность. Это, во-вторых, борьба за образ Божества , за саму идею Бога. И, наконец, в - третьих, стремление к истине, которой требует Бог; стремление, благодаря которому познание перестает быть игрой, благородным занятием на досуге, и становится призванием, самым серьезным занятием на свете, где на карту поставлено все. Необходимо было соединенное действие этих трех мотивов, чтобы возникла та высокая наука, какую знаем мы. Вот почему эта наука не могла появиться одновременно с христианством или чуть позже, когда на историческую арену вступили нордические народы: должна была вначале сложиться та духовная констелляция, в которой все три различных мотива могли встретиться и начать взаимодействовать. Для этого понадобились долгие века воспитания мысли, понадобились особые материальные условия и специфические личные установки: необходимая констелляция сложилась к четырнадцатому веку, в то время, когда мощь веры еще не начала слабеть, но содержание ее уже было поколеблено. Это было время последнего углубления христианских импульсов, время высочайшего духовного напряжения, когда происходившая в самых сокровенных глубинах человеческой души борьба вывела на свет новую науку. Сколько поистине удивительных парадоксов представляет этот новый тип воли к знанию: нечистая совесть может здесь стать залогом успеха в исследовании; побудительным мотивом к исследованию может стать благочестие, и благочестие же может заставить отречься от собственного исследования; за радость открытия открывшему нередко приходится платить ужасом перед тем, что он сделал, отчаянием и безумием; ученый робеет собственной науки и не решается сделать шаг вперед; но когда преграда сломлена, им овладевает все более неудержимая страсть к исследованию. В той единственной в своем роде исторической ситуации борьба импульсов усилила жажду истины до последней степени и создала колоссальные возможности для научного развития. Грек шел в своем познании лишь туда, куда вели его спокойное наблюдение и ясный взгляд разума; он останавливался у того предела, дальше которого они не проникали. Он не забирался в глубину, куда может пробраться лишь сознание нестерпимого напряжения , куда гонит исследователя не дающая ему покоя внутренняя борьба. Лишь последние столетия показали нам, что может открыться познанию в подобном духовном напряжении.

Таким образом всеобъемлющая, приводимая в движение подлинно экзистенциальной страстью наука необходимо связана с исторически обусловленной структурой - с особой, "глубокой" душой. Она покоится на чрезвычайно хрупком фундаменте, который не позволяет надеяться на ее долговечность и не гарантирует ее продолжения, хотя бы в следующем поколении. Существование такой науки постоянно под угрозой,и опасности ей грозят специфические, связанные с ее характером. Основу ее составляет сложнейшее соединение мотивов, так что при исчезновении даже одного из них она либо начинает хромать на одну ногу, либо становится пустой наукообразной оболочкой; вот почему на протяжении всех столетий нового времени настоящая наука встречалась так редко, а теперь встречается все реже. Оглушительный шум по поводу научных достижений, меняющих облик материального мира, облако звонких фраз "просвещенного" мировоззрения, окутывающее весь земной шар, не может обмануть нас; наука кажущаяся сегодня этакой разменной монетой по-прежнему остается сокровеннейшим делом. Современный человек, как правило, и не догадывается о том, что такое наука, понятия не имеет о том, что к ней побуждает. Даже исследователи, еще делающие открытия в своих специальных областях, бессознательно, по инерции продолжающие еще некоторое время движение, начавшее под воздействием неведомых им сил, - даже эти ученые не знают, что такое наука, о чем свидетельствует вся их деятельность за пределами той узкой области, в которой они мастера. Современные философы говорят о науке так, словно знакомы с ней накоротке, и превращают ее в исторически преходящее мировоззренческое заблуждение. Даже философы такого масштаба, как Гегель, ничего не знают об этой науке.

Ощутив однажды экзистенциальные основы импульса побуждающего побуждающего заниматься такой наукой, нетрудно разглядеть и опасности , угрожающие человеку, вступающему в соприкосновение с наукой, но неспособному постичь ее самым своим существом. Можно ясно видеть, как происходят хорошо знакомые нам аберрации. Сначала от науки ждут, что она сама по себе - то есть без тех, описанных нами, импульсов, - даст нам основание для жизни и веры, даст руководящий принцип для всей нашей деятельности; ожидания такого суеверного наукопоклонства обычно бывают обмануты, и разочарованный человек принимается отрицать науку вообще как бессмысленную и далекую от жизни, а то и винить ее за свою собственную беспомощность. Вот откуда постоянные колебания между наукопоклонством и науконенавистничеством. Однако оба эти феномена - лишь последние, грубейшие следствия того процесса, который начался раньше и который воплотил в своей философии сам Ницше.

Когда поразительные достижения науки приводят к тому, что человек вычеркивает Бога , творение остается без Творца. Однако для науки это творение продолжает сохранять свой прежний облик - тот самый, который оно приняло благодаря вере в Творца. Мир по-прежнему не имеет в себе своего основания ; но прежняя его мифическая и магическая глубина утрачена безвозвратно; догматизированные остатки научных достижений не в силах утешиь опустошенные души безжизненной картиной мира.Итак, мир без Бога на закате науки; в таком положении имеются три возможности.

1. Если познание сможет остаться честным , останется и неизбежно сопряженное с ним сознание бездонности, беспочвенности мира; ибо чем отчетливее познание к человеку требование совершить скачок по ту сторону мира, к трансценденции, которая не познаваема и для познания есть Ничто. Сам же незамкнутый мир в своей бездонности будет познаваться лишь в относительных перспективах; бытие и существование окажутся разорваны. Скачка к трансценденции не будет, однако лаже не реализованная возможность такого скачка, то есть простое видение границ мира, породит тип великого, честного, духовно аскетического исследователя.

2. Мир в своей бездонной беспочвенности, лишенный всякого смысла, стане для человека непереносим. Еще какое-то время, несмотря на сознание полной бессмысленности, исследование безграничного будет продолжаться, питаясь устремлением к истине, сохраняющих от прошлых эпох, но этот переходный период не сможет продлится долго. Когда безбожие станет реальностью, заглохнет и всякий интерес к истине. Разочарование и отсутствие точки опоры будут все сильнее толкать к нигилизму. Дольше всего, быть может, сохранится чисто технический, тем яснее вырастающее из него видение границ; границы же эти суть обращенное интерес к существующему, но и он иссякнет - не устоит сам по себе.

3. В состоянии невыносимой беспочвенности человек хочет одного - опоры . Место подлинного интереса к истине заступит упрочение - каменно-твердыми начнут становиться мнения, картины, законы, считающиеся достижениями науки. Мир - машина, как изучают его механические науки; мир - всеобщая жизнь, как изучает его биология; и в каждом случае - ряд незыблемых, неприкосновенных утверждений, похожих на прежние догмы веры, - именно это станет содержанием науки, отныне и навеки данной и заданной; никакого развития больше - ни вширь, ни вглубь, ни вперед, только новые экспериментальные иллюстрации; только новые журналистские варианты популярного изложения.

Всеми тремя возможными путями прошел Ницше. Даже по пути окаменения созданных наукой понятий, по пути суеверного наукопоклонства прошел он, забывая о собственных своих размышлениях о смысле и методе науки, и тогда ему казалось, что изрекая физиологически-позитивистские плоскости он действительно открывает что-то новое и великое "Диагноз врача: "Неизлечимо", вывод филолога: "Чушь", - это лишь одно из бесчисленных заявлений Ницше подобного рода; может быть, он отчасти и прав, возмущаясь вырождением и извращением всех на свете религий, но все же всякий врач и всякий филолог, сохраняющий еще беспартийную верность науке, вынужден будет признать, что в данном конкретном случае Ницше не просто преувеличивает, он лжет.

Однако существенно важно для нас в мышлении Ницше другое то, что он сам понимает свое стремление к истине как последний результат христианской моральности; то, что ему удалось чище и точнее всех сформулировать суть науки и ее методов; то, что он прошел всеми путями утратившей связь с Богом и становящейся все опустошеннее науки; то, что возникшие главным образом из превратной абсолютизации науки категории он использовал как оружие для борьбы против христианства. На первый взгляд кажется, что итогом всей его философии стало отрицание смысла всякой науки и истины вообще - во всяком случае, мысль его двигалась именно в этом направлении. Куда она его в конце концов привела, мы вскоре увидим.

Предварительные итоги

Христианские истоки Ницше - во всепоглощающем его стремлении увидеть мировую историю в целом и постичь ее смысл. Но христианское содержание этого стремления утрачено для него с самого начала, ибо с самого начала мировая история для него - не выражение Божества; она целиком предоставлена самой себе. Точно так же отсутствует христианское начало и в одной их краеугольных идей христианства, также ставшей главной идеей Ницше, - в идее человеческой греховности ибо этот человек не имеет больше никакого отношения к Богу. Лишается своего основания и безусловное стремление к истине , ибо оно держалось на том, что истины требовал Бог. Вот почему Ницше каждый раз отрекался от того, что сам с такой же страстью утверждал: от единства мировой истории, от представления о греховности - "неудачности" - человека, от самой истины; мысль его без конца кидает из крайности в крайность.

И при всем этом: при том, что корни его мышления и сами импульсы, побуждающие его мыслить, лежали в русле христианской традиции, - никогда, ни на одно мгновение не было для него пути назад, к восстановлению или "обновлению" христианства.

Нам остается только вопрошать его самого: "Куда же ведет его путь?" - и на наш вопрос мы услышим два ответа, лежащих в основании всех ницшевских размышлений.

Первый ответ содержится уже в том неслыханном, жутком отрицании , которое Ницше решился довести до конца - отрицании всякой морали и всякой истины . И мораль, и истина сами осознают себя как производные от христианской моральности и стремления к правде; и потому сами они отныне не могут обнаружить своей беспочвенности. Вновь и вновь твердит об этом Ницше с непревзойденной энергией убеждения.

"Критика моральности есть высшая ступень моральности" (XI,35). Поскольку "чувство истины есть одно из... самых могучих проявления морального чувства" (XI, 35), постольку мораль - через его посредство - "сама надевает себе на шею петлю, которой суждено ее удавить: самоубийство морали есть ее собственное последнее моральное требование" (XI,I 84. Сомнение во всякой истине само есть акт стремления к истине, ибо оно в конце концов принуждено запретить ложь в Бога", - сегодня стал неизбежен и последний шаг: христианское истинолюбие, веками делавшее вывод за выводом, сделает свой последний и главный вывод против самого себя, поставив вопрос так: Что означает вообще всякая воля к истине?" (VII, 480-482). Ницше может сказать, что так оно и должно быть: "Все великие вещи губят сами себя, совершая акт самоснятия"(VII, 481).

Вершина отрицания - триумфальный тезис Ницше, который он гордо водружает на развалинах: "Ничто не истинно, все позволено" Однако и этот знаменитый тезис не лишен некоторой двусмысленности.

С одной стороны, с этим тезисом Ницше словно проваливается в яму. Он сознает Ничто своей эпохи как собственное, а собственное Ничто - как эпохальное. В этом радикальном безразличии ко всякой значимости, в этом отчаянии, столь блестяще у Ницше выраженном, кроется колоссальная притягательная сила для всех лишенных веры, независимо от того, куда эта их сила приведет: к разнузданной раскованности всех случайных порывов, или к отчаянной вере, обратившейся против собственного Ничто к фанатизму ради фанатизма - "лишь бы за что-нибудь ухватиться".

С другой стороны, разрушительному смыслу этого тезиса можно противопоставить совсем иное толкование: быть может, этот тезис лишь освобождает место для развития изначальнейших, подлиннейших возможностей, заложенных в человеке. Захлестнутая хаосом и сопутствующим ему фанатизмом канет в пучину ненавистная Ницше "слабость", а на место ее встанет победитель - "нигилизм силы", силы, способной вынести бесконечную даль Объемлющего, не нуждающейся в подпорках ложного абсолютизирования конечных объективностей - закономерностей и законов. Все это ей не нужно, ибо из глубочайших оснований Объемлющего ей открывается - всякий раз исторически конкретное, однако озаренное покоем вечности, - то, что истинно, и то, что нужно делать; иначе: это сила, в которой человек даруется самому себе в своем самобытии.

Именно так, мне кажется, я вправе охарактеризовать второй ответ , данный Ницше на вопрос: "Куда?" (после радикального отрицания).Мысль Ницше есть постоянное саморазрушение, ибо ни одна истина не может сохранить в ней устойчивости, и в конце ее всегда обнаруживается Ничто; однако воля Ницше направлена в прямо противоположную сторону - против нигилизма: она ищет в пустом пространстве чего-то позитивного. Его второй ответ - это набросок нового мировоззрения, которое должно прийти на смену христианству, не отметая его в сторону и не забывая его, но как его наследник, превзойти христианство с помощью того высшего ранга человеческого бытия, которое христианство и вырастило; именно это новое миросозерцание должно придать тезису: "Ничто не истинно; все позволено", - иной смысл, превратить его в новую, не бывало глубокую истину.

Однако этого второго ответа у Ницше все-таки нет, и потому нам придется ставить новые вопросы: не сворачивает ли Ницше, не в силах осуществить свою собственную идею, всякий раз снова на путь первого ответа - к безграничному отрицанию, к отчаянному, безоговорочному утверждению, к пророческому фанатизму, к разнузданию всякого произвола, инстинкта, насилия? Не превратился ли он - он, стремившейся к высшему, жаждавший невозможного, - против воли в некую силу, желающую спустить с цепи всех кроющихся в нас бесов? Или, может быть, как раз все это лишь сбивающая вас с толку, соблазнительная видимость, передний план, за которым кроется что-то иное?

Прочитав сочинение Фридриха Ницше «Антихрист», читатель сразу увидит то, что автор негативно настроен к христианству, он отрицает моральные ценности данной религии.

Условно критику христианства в "Антихристианине" можно описать семью основными тезисами.

Тезис первый. Порочность есть всякого рода противоестественность. Порочнейшим человеком является священник, он учит противоестественному. Против священника нужны не доводы, а каторга.

Тезис второй. Всякое участие в богослужении есть покушение на общественную нравственность. Нужно быть суровее к протестантам, чем к католикам, суровее к либеральным протестантам, чем к правоверным. Чем ближе к науке принимающий участие в христианской службе, тем он преступнее. Следовательно, преступником из преступников является философ.

Тезис третий. Достойные проклятия места, где христианство высиживало свои яйца-базилики, должны быть сровнены с землёй. Как безумные места Земли они должны стать ужасом для всего мира. Там должно разводить ядовитых гадов.

Тезис четвёртый. Проповедь целомудрия есть публичное побуждение к противоестественности. Любое презрение к половой жизни, любое загрязнение её понятием нечистое есть грех против святого духа жизни.

Тезис пятый. Запрещается есть за одним столом со священником, этим человек исключает себя из порядочного общества. Священник -- это наш чандала -- должен быть объявлен вне закона, его должно морить голодом, гнать во всякого рода пустыни.

Тезис шестой. Должно называть священную историю теми именами, каковых она заслуживает, а именно проклятая история; должно пользоваться словами бог, спасение, избавитель как ругательствами, клеймом преступника.

Тезис седьмой. Всё остальное следует из вышеизложенного.

Как уже говорилось ранее, Ницше отрицает сострадание, помощь слабому. Однако, это такое чувство человека, которое появилось задолго до возникновения христианства. Это чувство существует в различных культурах, как «не писаный закон», ведь оно обеспечивает в сообществе некую страховку, гарантию. Ницше считал, что жалость есть то чувство, которое нужно преодолеть. Демонстрировать жалость к другим - значит относиться к ним с презрением.

Основываясь на законе естественного отбора, Ницше говорит, что сострадание не позволяет человеку развиваться. Но, как было сказано выше, сострадание помогает человечеству в целом набирать силу, и оно получает больший шанс выживаемости в глобальном естественном отборе, что способствует выживанию человека, как вида.

Также Фридрих Ницше явно проявляет симпатию к буддизму и называет христианство и буддизм «родственными религиями».

Рассматривая эти две религии, можно увидеть сходства. Например, Будда - сын князя, а Христос происходит из рода царя Давидова. Их матери были оплодотворены святым духом, что свидетельствует об их необыкновенном происхождении. Оба «Спасителя» совершают чудеса и отправляются в пустыню, где их искушает дьявол. И каждый из них смог устоять и не поддаться искушениям. Скорее всего, согласно многим сходствам буддизма и христианства он решил назвать их «родственными религиями».

Ницше справедливо относит буддизм к нигилистической религии, ошибочно, впрочем, приравнивая его в этом к христианству. Христианство же наоборот - утверждает ценности, которые, по мнению Ницше, следует пересмотреть.

Ницше пишет, что Спаситель не нуждался в молитве и других обрядах. Однако, если прочитать текст Евангелия, то становится ясно что это не так, Христос испытывал потребность в молитве и достаточно часто уединялся для общения с Богом. В тексте Евангелия: «И Сам отошёл от них на вержение камня и, преклонив колена, молился, говоря: Отче! О, если бы Ты благоволил пронесть чашу сию мимо Меня! Впрочем не Моя воля, но Твоя да будет". Это только доказывает то, что Спаситель ощущал острую нужду в молитве.

Ницше отмечает, что «Этот благовестник умер, как и жил, как и учил, - не для спасения людей, но чтобы показать, как нужно жить». Некоторые авторы оценивают эти суждения, как не знание автором текста Нового завета. Но скорее всего, это опромечевое мнение, так как Ницше учился в знаменитой гимназии «Пфорта» и прекрасно окончил Боннский университет. Это его отношение к жизни Христоса. Конечно, многие авторы критикуют его за такое резкое выражение своей мысли.

Стоит обратить внимание, что критике подлежат также теологи и жрецы: "Даже при самом скромном притязании на честность, должно теперь признать, что теолог, жрец, папа, с каждым положением, которое он высказывает, но только заблуждается, но лжёт". Согласно Ницше Бог стал орудием манипуляции для жреца, с помощью «Воли Божьей» жрец, на самом деле, выражает свою волю. И с этим сложно не согласиться. В истории немало фактов, когда церковнослужитель пытался оказывать влияние на отдельных личностей, общество, государство. Например, крестовые походы, инквизиция.

Церковь ко времени начала крестовых походов смогла провести Клюнийскую реформу монастырской жизни, укрепить авторитет церкви в борьбе с симонией, что дало ей возможность стать организатором и идейным вдохновителем названного движения.

В эпоху Возрождения люди слепо верили, что если купят индульгенцию, то получат освобождение за совершенные грехи. Таким образом, церковь только богатела, а человек продолжал грешить, зная, что потом может искупить свою вину покупкой индульгенции.

Эти факты демонстрируют церковь не с лучшей стороны. Но нельзя приравнивать церковь и религию, поскольку церковь является независимым (бывает зависимым) элементом в государстве, преследующим определенные цели, не всегда идущие вместе с религией и соответствующие религиозным нормам. Любая религия регулирует социальное поведение своих приверженцев. Это достигается с помощью свода моральных норм, запретов и предписаний, которые реализуются на уровнях индивидуального общественного сознания и поведения.

Также в ряде глав автор касается такой важной проблемы, как невозможность сосуществования науки и религии. Да, действительно, в истории не мало фактов, когда ученых сжигали на костре за их открытия. Например, Галилео Галилей был сожжен на костре со славами «И все-таки она вертится!». Он имел ввиду то, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, но в период его жизни это открытие было воспринято, как ересь.

Итак, немецкий философ XIX века критикует христианство, не находя в нем плюсов. На его творчество и работу оказали влияние Шопенгаур и Гартман, которые уже начали строить религиозно-нравственную систему, предназначенной для замены собою христианства.Фридрих Ницше большое внимание уделяет нигилизму и его называет "до конца продуманной логикой наших великих ценностей и идеалов", ибо он есть "оборотная сторона долгой и никогда не прекращающейся борьбы европейского человека за освобождение от власти духовных и социальных авторитетов».

Основная связь буддизма с идеями Ницше связана с представлениями об иллюзии («майя»), которые накладывает перед собой человек в оценке того или иного события. С точки зрения Ф. Ницше, человек пытается скрыться от действительных проблем за логическими структурами, представлениями, ценностями, чтобы как-то упорядочить мир. Буддизм отрицает эти иллюзорные формы о обращает человека к миру реальности, которые он должен осознать только через свой внутренний духовный опыт.

В принципе Ницше двигается по тому же логическому алгоритму, что мы можем обнаружить в мировоззрении Буддизма, который заключается в том, что познание истины необходимо обнаруживать не во вне, а лишь через внутренние духовные потенциальные возможности человеческого сознания. Именно обращение к самому себе, то есть возвращение к своему исконному параметру сознания, позволяет человеку выявить реальность без «ходули» и жить в соответствии с жесткими требованиями жизни.

В тоже время стоит отметить, что жизнь буддизм рассматривает как череду изменений, которые ведут к болезням, старости, смерти, и поэтому вся жизнь есть страдание. Даже всякое удовольствие, утверждает Будда, есть страдание, потому что оно достигается путем усилий, -труда и, следовательно, страдания. В связи с этим Будда формулирует «четыре благородных истины». Это: истина о том, что есть страдание; истина о том, что есть причина страдания; истина о том, что есть прекращение страдания; истина о том, что есть путь, ведущий к прекращению страдания.

В то время как Ницше как раз, наоборот, возвращается к человеку, чтобы не отказаться от реальной жизни, а отказаться от неправильных и ложных представлений о ней, от ценностей, которые "только уводят человека от самой правды жизни.

Можно сказать, что Буддизм разрушает ментальные иллюзии человека, чтобы полностью его освободить от реальности и вывести его в состояние полного равновесия и безмятежности (Нирвана), тогда как для Ницше раскрытие мира иллюзий или мира «майи» необходимо для человека, чтобы он по-настоящему открылся этому миру, - миру, который прекрасен и одновременно ужасен своей правдой. Поэтому тот, кто способен выдержать этот удар истины мира, и может называться «сверхчеловеком», так как он способен видеть этот мир не через «розовые очки», а в его реальности и правде.

Естественно, сложным и неоднозначным было отношение Ницше к религии, точнее, к христианству, так как ему довелось не только родиться в исконно христианской стране, но при этом еще и в семье, где целых два поколения - отец и дед - были пасторами, что, несомненно, наложило ощутимый отпечаток на сознание. Маленький Фридрих, по свидетельству очевидцев, с таким воодушевлением читал отрывки из Священного писания, что слушатели часто даже плакали. При всей своей детской незрелости он, без всяких сомнений, глубоко понимал суть написанного, чем несказанно удивлял окружающих, даровавших ему прозвище «Маленький пастор». Впрочем, Ницше изначально не был глупым человеком. К примеру, по его же утверждению, он уже в тринадцатилетнем возрасте «был поглощен проблемой происхождения зла («К генеалогии морали», 3 предисловия).

«Я анти-осел», - отнюдь не без скромности утверждает он, что, несмотря па все идеи о свободе от общественной морали, несколько не в его стиле.

Можно отметить, что чтение книги Ницше, в том числе его «Антихрист», не только не отвращает человека от христианства, но и приобщает к нему.

Подобных противоречивых толкований и оценок можно привести много, важно то, что для того чтобы понять Ницше в общем необходимо и понять эти противоречия, так как они не случайны. На данный вопрос К.Ясперс в своей работе «Ницше и христианство» замечает «Ницше понимает себя так: его мысль выросла из христианства под воздейст­вием христианских же импульсов. Его борьба против христианства отнюдь не означает стрем­ления просто выбросить его на свалку, отменить или вернуться в дохристианские времена: на­против, Ницше желает обогнать его, преодолеть, опираясь на те самые силы, которые принесло в мир христианство - и только оно.»

Хотя Ницше с ожесточением нападал на Вагнера, на музыку вообще, на мораль, на христианство, но, несмотря на обличительный запал его наскоков, у него никогда не хватало духу выступить всерьез против всех этих, в сущности, очень для него дорогих вещей; и, понося и оплевывая их, он на свой лад выражал этим бесконечное преклонение перед ними. Ницше бесконечно выясняет и никак не может выяснить своих отношений с христианством, и за это просит прощения у своего друга, музыканта Петера Гаста: он уверяет его, что в мире идеального он не знает ничего прекраснее христианства, он вспоминает, что, в конце концов, все предки его из рода в род были христианскими священниками, и с полной убежденностью говорит: «В сердце своем я никогда и ничем не согрешил против христианства».

Ненависть Ницше к историческому христианству совершенно не затронула личности Иисуса Христа из Назарета, чья смерть и крестная мука были для него предметом глубочайшего благоговения и любви, примером, которому он добровольно последовал.

Ницше заявляет: христианство с самого начала есть полное извращение того, что было истиной для Иисуса. "В сущности, христи­анин был только один, и тот умер на кресте"

Ницше ставит в вину христианству прежде всего то, что христианство неслыханно подняло значение человеческой личности и таким образом сделало невозможным принесение ее в жертву. Между тем, - говорит Ницше, - существование расы не может быть обеспечено иначе, как посредством человеческих жертв, и поэтому принцип христианства несовместим с принципом естественного отбора. Христианство фактически всегда снижало и ослабляло ту силу, то чувство ответственности и сознание высокого долга, какие необходимы, чтобы не задумываясь жертвовать человеческими жизнями; в течение двух тысячелетий оно только и делало, что подавляло грандиозную энергию и дух величия, которые призваны, с одной стороны, путем естественного отбора, с другой - путем насильственного уничтожения миллионов слабых и неудачников, создать человека будущего, и которые не сгинут и не иссякнут оттого, что человек этот причинит миру чудовищные страдания. Кто же были они, те, кто не так давно осмелился нагло притязать на подобное величие, кто возомнил себя достаточно сильным, чтобы взять на себя такую ответственность и, не дрогнув, выполнить «высокий долг» принесения в жертву миллионов человеческих жизней?

Прочитав роман Достоевского «Бесы» (в переводе Дерели) Ницше составил весьма подробный его конспект, который обнаружен в 1970 году Д.Колли и Т.Мортинари в Веймарском архиве мыслителя в процессе подготовки «Полного критического собрания сочинений» философа. Ницше работал над текстом романа в Ницце в ноябре 1887 - марте 1888 годов. Вполне вероятно, что название своей книги «Антихрист», изданной посмертно, Ницше заимствовал у русского писателя.

В своем конспекте Ницше уделил наибольшее внимание монологам Ставрогина, Шатова, Кириллова, идеи последнего о «смерти Бога» перекликались с мыслями немецкого философа, написавшего: «Бог умер!»

В литературе о Ницше и Достоевском отмечается, что немецкого и русского мыслителей «мучил» Бог, они воистину «болели» христианской идеей, «страдали» Христом, пытались на протяжении всей жизни вне рамок традиционного богословия осмыслить подвиг и учение важнейшего законодателя и законоучителя в истории человечества.

Было достаточно много написано о феноменальном сходстве существенных принципов антихристианского учения Ницше с положениями доморощенного философа-самоучки Кириллова (персонажа упомянутого романа «Бесы»). Стоить обратить внимание на то что они, возможно, имели общий источник: атеистическое учение немецкого философа Л.А. Фейербаха (1804-1872 гг.) об «обоготворении человека», чья книга «Сущность христианства» (1841г.) в течение нескольких десятилетий была «библией» интеллектуалов Европы.

В работе «К генеалогии морали» (1887 г.) Ницше писал: «...слово Фейербаха... звучало тогда, в тридцатых и сороковых годах... для многих немцев (они называли себя «молодыми немцами») словом освобождения». Упоминается Фейербах (чаще критически, чем сочувственно) и в других работах Ницше».

Ницше опровергает не те или иные моральные нормы, а титанически посягает на христианский фундамент системы европейской нравственности. Знаменитый 115 афоризм «Веселой науки» гласит: «Человек воспитан своими заблуждениями: во-первых, он считал себя несовершенным, во-вторых, он приписывал себе несуществующие свойства, в-третьих, его не устраивало то место, которое ему было отведено на иерархической лестнице, где размещались также животный мир и природа, в-четвертых, он постоянно находил все новые скрижали блага, которые он на некоторое время провозглашал вечными и безусловными, так что первостепенную важность обретало для него то одно, то другое устремление человека или его состояние, каковое вследствие такой оценки облагораживалось. Если сбросить со счетов последствия этих четырех заблуждений, то придется вместе с ними сбросить любовь к ближнему, человечность и «человеческое достоинство».

В «Антихристе» Ницше так эпатировал публику:

«Что хорошо? - Все, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.

Что дурно? - Все, что происходит из слабости.

Что есть счастье? - Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия.

Не удовлетворенность, но стремление к власти, не мир вообще, но война, не добродетель, но полнота способностей (добродетель в стиле Ренессанс, virtu, добродетель, свободная от морали).

Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение пашей любви к человеку. И им должно еще помочь в этом.

Что вреднее всякого порока? - Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым - христианство».

В истории человечества, считает Ницше, можно написать отдельно историю чувств, или страстей, которая имеет три периода. В первый период чувства играют роковую роль, им приписывается вся глупость человеческого рода, на них списывают все грехи. Во второй период - расцвета христианства. Чувства и страсти являются предметом «обожания» разума.

Разум стал учителем чувств и в ответе за чувства, получив от бога соответствующий наказ: разрешить чувствам любить бога и душевный покой, который придет в другой жизни. Третий период - эпоха Ренессанса.

По словам Ницше, «христианство объявило смертельную войну высшему типу человека и отреклось от всех основных инстинктов этого типа. Христианство взяло сторону всех слабых, униженных, неудачников, оно создало идеал из противоречия инстинктов поддержания сильной жизни; оно внесло порчу в самый разум духовно-сильных натур, так как оно научило их чувствовать высшие духовные ценности как греховные, ведущие к заблуждению, как искушения».

Ницше также называет христианство религий страданий. По его мнению, сострадание противоположно тоническим аффектам, повышающим энергию жизненного чувства; оно действует угнетающим образом. Через сострадание теряется сила. Само страдание делается заразительным через сострадание; при известных обстоятельствах путем сострадания достигается такая величина ущерба жизни и жизненной энергии, которая находится в нелепо преувеличенном отношении к величине причины.

Христианство, по Ницше, имеет несколько смертных грехов.

Во-первых, утверждением, что тело является гробницей души, христианство, пишет в заключение «Антихриста» Ницше, показало себя как «высшее из всех мыслимых извращений... Христианская церковь ничего не оставила не тронутым в своей порче, она обесценила всякую ценность, из всякой истины она сделала ложь, из всего честного - душевную низость... она жила бедствиями, она создавала бедствия, чтобы себя увековечить.

В-третьих, равенство людей перед богом - «эта фальшь», «этот предлог», «взрывчатое вещество мысли», ставшее принципом упадка, - таков христианский динамит, приведший к революциям.

На такой ложной почве, где все естественное объявлялось смертным грехом, христианство придумало заговор против здоровья, красоты, удачливости, смелости, против душевной доброты, против самой жизни. Это вечное обвинение, против христианства, говорит Ницше, я напишу на всех стенах, где только они есть, - у меня есть буквы, чтобы и слепых сделать зрячими.

Разбирая некоторые изречения евангелистов, давая психологическую оценку им, Ницше заканчивает «Антихриста» следующими словами: «Я называю христианство единым великим проклятием, единой великой внутренней порчей, единым великим инстинктом мести, для которого никакое средство не будет достаточно ядовито, коварно, низко, достаточно мало, - я называю его единым бессмертным, позорным пятном человечества».

Осуждая христианство, Ницше писал, что не хотел бы быть несправедливым по отношению к родственной религии, которая даже превосходит христианство числом своих последователей, - по отношению к буддизму. Обе принадлежат к нигилистическим религиям, и обе удивительно непохожи одна на другую. Он, сравнивая христианство с буддизмом, считал, что «буддизм во сто раз реальнее христианства, - он представляет собою наследие объективной и холодной постановки проблем, он является после философского движения, продолжающегося сотни лет; с понятием «Бог» уже было покончено, когда он явился. Буддизм есть единственная истинно позитивистская религия, встречающаяся в истории; даже в своей теории познания (строгом феноменализме) он не говорит: «борьба против греха», но, с полным признанием действительности, он говорит: «борьба против страдания». Самообман моральных понятий он оставляет уже позади себя, -. и в этом его глубокое отличие от христианства - он стоит, выражаясь моим языком, по ту сторону добра и зла».

Таким образом, разносторонние аспекты учения буддизма, в том числе жизнь на свежем воздухе, в странствованиях; умеренность и выбор в пище, осторожность относительно всех спиртных напитков; предусмотрительность по отношению ко всем аффектам, вырабатывающим желчь, разгорячающим кровь, - никаких забот ни о себе, пи о других, доброжелательное настроение как требование здоровья; отвращение чувства мести, - оказали большое влияние на мировоззрение Ницше.

Сонность духа, спокойствие, отсутствие желаний было высшей целью буддистов, это то, чего они хотят и чего достигают. Поэтому, согласно Ницше, буддизм не есть религия, в которой лишь стремятся к совершенству: совершенное здесь есть нормальный случай. В христианстве инстинкты подчиненных и угнетенных выступают на передний план: именно низшие сословия ищут в нем спасения..

Казуистика греха, самокритика, инквизиция совести практикуются здесь как занятие, как средство против скуки; здесь постоянно (путем молитвы) поддерживается пыл по отношению к могущественному существу, называемому «Бог»; высшее значится здесь как недостижимое, как дар, как «милость».

В христианстве недостает также откровенности: темное место, закоулок - это в его духе. Тело здесь презирается, гигиена отвергается как чувственность; церковь отвращается даже от чистоплотности. Христианство есть в известном смысле жестокость к себе и к другим, ненависть к инакомыслящим, воля к представлению.

Если говорить об отношении Ницше к Иисусу, то становится очевидным, что Ницше смотрит на Иисуса, с одной стороны, с уважением - к искренней честности его жизненной практики; но, с другой стороны, и с отвращением - к упадочническому типу человека, ибо эта практика есть выражение декаданса. И великим противником и соперником Иисуса был для Ницше Дионис. «Долой Иисуса!» и «Да здравствует Дионис!» - звучит почти в каждом положении Ницше. Крестная смерть Иисуса для него - символ упадка, угасающей жизни и обвинения против жизни; в растерзанном на куски Дионисе он видит саму вновь и вновь возрождающуюся жизнь, поднимающуюся из смерти в трагическом ликовании. И все же (поразительная двойственность!) это не мешало Ницше порой, хоть и редко, самому отождествляться с Иисусом и глядеть на мир его глазами. Свои записи периода безумия, исполненные столь глубокого смысла, он подписывал не только именем Диониса, но и «Распятый».

Это двойственное отношение к Иисусу, когда Ницше то борется против него, то сам себя с ним отождествляет, то отрицает его, то поддерживает, -лишь один из примеров характерного для Ницше вообще поведения, своего рода универсального принципа. Ницше был всем на свете - не через реализацию в этом мире, а через сокровенный опыт своей страстно испытующей все на свете души. Он сам говорил, что ему довелось посидеть в каждом уголке современной души. Он смотрел на самого себя как па типичного представителя декаданса; однако полагал, что, доведя этот декаданс до крайности, преодолел его в себе с помощью более глубинных здоровых сил.

Исходя из этого, для Ницше нет ничего, чего не должно было бы быть. Все сущее имеет право на существование. Даже «упадок, даже разложение как таковое нельзя осуждать: это необходимое следствие жизни... Явление декаданса столь же необходимо, как и любой подъем. Разум требует, чтобы и ему было отдано должное.

Ницше оставался при этом человеком крайностей - не только в своих громогласных заявлениях, обращенных к нам, читателям, а и перед самим собой. Он знал, что публичные победы суждено одерживать именно этой стороне его мышления, и говорил об этом устрашающе торжественным" тоном: нам, имморалистам, далее ложь не нулена. Мы и без истины добились бы власти. На нашей стороне сражается великое волшебство -магия крайности. В другом месте, обнаруживая глубочайшее знание меры, он так высказывается против крайности - против самого себя: есть две очень высокие вещи: мера и середина; о них лучше никогда не говорить. Лишь немногим знакомы их признаки и их сила; знание это достигается на сокровенных тропах, в мистерии внутренних переживаний и превращений.

В заключение параграфа можно отметить, что, по мнению Ницше, христианство уничтожило в человеке естественный инстинкт жажды власти и силы. Христианская религия, христианская мораль и вся современная ему культура приучила человека к смирению, а не к борьбе, она превратила его из героя, не боящегося жизни, в труса, страдальца. Посредством идеи «первородного греха» христианская мораль привила человечеству чувство вечной вины, необходимости вечного покаяния и искупления. С распространением христианства на более широкие и грубые массы, которым недоставало все более и более источников христианства, - становилось все необходимее делать христианство вульгарным, варварским, - оно поглотило в себя учения и обряды всех подземных культов, всевозможную бессмыслицу больного разума. Судьба христианства лежит в необходимости сделать самую веру такой же болезненной, низменной и вульгарной, как были болезненны, неизменны и вульгарны потребности, которые, оно должно было удовлетворять.

Больное варварство суммируется, наконец, в силу в виде церкви, этой формы, смертельно враждебной всякой высоте души, всякой дисциплине духа, всякой свободно настроенной и благожелательной гуманности. -Христианские ценности - аристократические ценности. Только мы, ставшие свободными умы, снова восстановили эту величайшую из противоположностей, какая только когда-либо существовала между ценностями!

Христианство и христианская мораль негативны, по Ницше, и потому,:" что они лишают человека свободы, понимаемой им как нерегламентированное проявление воли к власти, которая утверждает себя через оригинальность индивидуальности и через активное действие, в котором он не боится переступить любые препятствия и запреты, если оно высвобождает в человеке «инстинкт воли к власти». «Религия, которая, подобно христианству, не соприкасается с действительностью ни в одном пункте, которая падает тотчас, стоит только действительности предъявить свои права хоть в одном пункте, - по справедливости должна быть смертельно враждебна «мудрости мира», другими словами, науке, - для нее будут хороши все средства, которыми можно отравить, оклеветать, обесславить дисциплину духа, ясность и строгость в вопросах совести, духовное благородство и свободу... Следовательно, христианство погубило

жатву античной культуры, позднее оно погубило жатву культуры ислама. Чудный мавританский культурный мир Испании, в сущности более нам родственный, более говорящий нашим чувствам и вкусу, чем Рим и Греция, был растоптан...», - писал Ницше.

Как мы видим, он расходится в своих философских взглядах, как с традициями Просвещения, так и с традициями немецкой классической философии, с классическими принципами гуманизма. Он старается беспристрастно научно, как он убежден, вскрыть глубинные механизмы самой жизни, бытия человека и общества, апеллируя к естественным законам природы, где действительно все целесообразно, гармонично, нет ничего лишнего, где господствует строгая иерархия сильного и слабого, где борьба за жизнь «всеми средствами инстинкта жизни» является универсальным принципом саморегуляции и самовоспроизводства.

Конец работы -

Эта тема принадлежит разделу:

Биография ницше

Введение.. глава биография ницше.. глава философские взгляды фридриха ницше и их влияние на постмодернистскую трактовку религии..

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ:

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным ля Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Отношение Фридриха Ницше к христианству было крайне негативным. Сын протестантского пастора считал религию Христа противоречащей его идее о сверхчеловеке. В лоне христианства Ницше не находил пространства для энергии, силы и пышущего здоровья. Христианство для него было религией рабов, и сводом правил, сковывающих волевое начало в человеке. Именно это начало, полагал Ницше, поможет человеку встать выше иных живых существ, а осененное разумом, оно сделает его сверхчеловеком.

Сверхчеловек Ницше - это то, что людям еще предстояло достичь, сбросив одежды моральной и физической дряхлости, сделав шаг за горизонты обыденных возможностей. За этими горизонтами для него простиралась земля сверхлюдей, но достичь ее путем христианства он считал невозможным. В христианских аскетических практиках Ницше видел лишь болезненное стремление задавить коростой равнодушия ростки буйной жизни, яд, который аскеты изливали во внешний мир, мстя ему за его животворящие краски и яркость, самим аскетам недоступные. Монашествующие - противоположность ницшеанского сверхчеловека, люди, похоронившие в себе те начала, которые и ведут к становлению сверхчеловеком. Их тщедушная плоть, бледный цвет лица и безучастный взгляд - признак упадка душевных и моральных сил, признак пути не вперед, к высотам, а вниз, к медленному самоумерщвлению. Как говорится, so Nietzsche.

Ницше называли философом-воином. Он был кшатрием, давшим свой касте оформленную философскую доктрину. Животным энергиям человеческой воинственности он указал идейное направление. Русский философ Николай Федоров видел в Ницше глашатая иных, противоположных христианству сил (1). Румынский интеллектуал Нае Ионеску отказывал Ницше в проницательности касательно религиозных вопросов (2).

Действительно, позиция Ницше в этом плане не лишена причудливой двусмысленности. При отрицательном взгляде на христианство, высшей расой он считал славян. Практически все славяне - христиане, но немецкого мыслителя это не смущало. Ницше были чужд расистские предрассудки, он видел в славянах цивилизационно-культурный потенциал, а не животно-расовый.

Пройдет время, и кустари нацистской идеологии жестоко извратят эту мысль великого философа, умолчав, что свои интеллектуальные успехи Фридрих связывал с наличием в его жилах славянской крови. Ведь сам он вел свое происхождение от польских шляхтичей Ницких («Я чистокровный польский дворянин, без единой капли грязной крови, конечно, без немецкой крови… Германия великая нация лишь потому, что в жилах её народа течёт столь много польской крови… Я горжусь своим польским происхождением»), а к России относился с большой симпатией («Мне гораздо более было бы по сердцу…чтобы Россия сделалась еще грознее и чтобы Европа решилась стать такою же грозною, как Россия»).

Но как Ницше мог любить славян, и, в особенности, русских (11 лет от роду, он глубоко переживал падение Севастополя), не любя христианства? Ведь русского народа без Христа не бывает. И так уж справедливы упреки Ницше последователям Христа?

Христианство приучает к смиренному перенесению боли, но не к капитуляции перед ней (2). Позитивист Бертран Рассел говорил, что ему больше по душе добряк Сократ, чем Христос, пугающий «геенной огненной», ибо безмерная доброта была неотъемлемой чертой сократовской философии. Тот никогда не отвечал обидой на обиду, и утверждал, что лучше быть оскорбленному, чем оскорбить самому. Но Сократ участвовал в войнах. Наверняка, он убивал сам или помогал одним убивать других. Плотский Сократ вел плотскую брань на земле. Божественный Христос вел брань духовную ради возвышения человека на Небо, и душевными муками грозил противникам Слова Божия. И Сократ, и Христос бывали воинами.

Христианское мужество - категория и духовная, и физическая. Переносить боль, сделать ее элементом повседневности, не сломаться под ее беременем, а добровольно взвалить его на себя под силу только закаленной воле. Это мы видим на примере святых мучеников. Истинная свобода человека - это свобода внутренняя. Внутри нас нет границ, внутри нас - бездонные глубины познания и духа. Внешняя свобода ограничена социальными, политическими, экономическими факторами. Даже самый свободный индивидуум ограничен в передвижениях и желания, как минимум, погодными условиями. Это первый ограничитель рамок человеческой жизнедеятельности, сопровождающий нас от начала грехопадения Адама и Евы. Отказывающийся считать себя рабом Божьим вынужден признать себя рабом географических условий проживания.

Внутренняя свобода в христианстве - приоритет над внешней («Не внешнего врага надо бояться, наш враг заключен в нас самих»). Внутренне очищение от внешних воздействий ведет к внутренней стабильности, к бесстрастию, но не к бесчувственной деревянности. Стоиков упрекали в том, что их философия превращает человека в апатичный чурбан, но вклад философов-стоиков в мировую сокровищницу мысли никем не оспаривается. Философски, а не механически понимаемое учение Христа, тем более, возвышается над интеллектуальной пирамидой, созданной человеческим рассудком. «Блажен человек, не призваны ни к какой вещи тленной или временной» - с этими слова преп. Максима Исповедника не созвучен ли тезис Эпиктета: «Не бедность наводит на нас грусть, но наши желания»? Древняя Эллада и Рим привлекали Ницше, но сходство стоической философии с христианством не вызывало в нем расположения к последнему.

Не менее несправедливым кажется и мнение Ницше об аскетах. Не для того монашествующий умерщвляет плоть постом и воздержанием, чтобы задавить в себе животворное начало, а для того, чтобы задавить влечение страстей, и сосредоточиться на горнем. Христианское учение говорит, что отречение от вещей мирских делает монахом только внешне, но важно быть им внутренне, отдалив свой ум от чувственных вещей. И учит принимать постриг, только многократно подумавши, чтобы не сожалеть об этом позже, когда осознаешь немощь своей воли, не способной оставить мирское. Оттого количество монахов всегда меньше количества мирян. Завистливая злобность к силе и красоте, приписываемая монашествующим, у которых, по определению Ницше, силы и красоты быть не может, ибо они намеренно подавляют свою красоту и силу, свойственна лишь меньшинству аскетов. Тогда говорит в них не светлое Слово, но человеческий порок. Ведь быть монахом означает не быть совершенно вне людей и мира, а «быть вне пожеланий плоти, уйти в пустыню страстей (бесстрастие)». Очень высоко бесстрастие ценилось и в греческой, и в римской философии, входило в кодекс чести самурая. «Тот, кто соблюдает внутренне бегство, никакому вреду не подвергается от сопребывания с людьми» (преп. Никита Стифат). Пустынниками же становятся только те, кто всего себя отдал Богу, и близок к пророкам.

Пророки часто были неграмотными, но не безграмотными. Не умея читать и писать, они черпали истину от Бога. Их ум не был засорен человеческими мудрствованиями, на формат их мыслей не могли повлиять лидеры мнений эпохи. Но достаточно прочесть их богословские труды, чтобы убедиться в глубине их духовного интеллекта. Их ум был не рассудочен, но сердечен, и потому стоял выше философских разумений.

Чтобы убедиться в силе христианской энергетики, сошлемся на пример «Железной гвардии» правых румынских традиционалистов первой трети ХХ в. Культ железной воли, бесстрашия и преданности православию - таковы были главные постулаты румынских правых (оставим пока в стороне неоправданность их политической позиции с этической точки зрения, и остановимся исключительно на их религиозности). Все члены организации соблюдали строгий пост, обязательно присутствовали на богослужениях и без веры не мыслили ни себя, ни своего дела. Первоначальное название «Железной гвардии» - «Легион Архангела Михаила». Архистратиг Михаил - глава Небесного воинства, ведущего бескомпромиссную войну с темными силами. Вынашиваемая румынскими правыми идея Великой Румынии покоилась на религиозно-политических постулатах. Причастные к этой идее румынские интеллектуалы, оставаясь христианами, были носителями железной воли и неограниченной пассионарности. Духа христианского рабства, о котором писал Ницше, вы в них не увидите.

Мирча Элиаде в «Апологии мужества» писал: «Слава мужескому образу, слава святому уродству, слава скулам, ломающим линию щек, сильным челюстям, сжимающим зубы, высокому лбу, что бодается с небом. Слава глазам, которые хотят все, все берут силой и все себе подчиняют».

«Песня о борьбе» Раду Димитреску-Джира не менее пассионарна: «…Если сердце у тебя поёт, то не страшен, тлен и гной. Пусть твой меч земля не отдаёт, у тебя есть стяг святой! Это тело - вовсе не потеря. Кровь и слёзы на слепых глазах. Лишь за тем останется победа, кто не разуверился в мечтах». Или его же «восстань, Георге, восстань, Ион!»: «Не ради ковриги румяного бока, не ради амбаров, не ради лугов, а ради грядущего духа свободы, восстань же, Георге, восстань же, Ион!».

Против доводов Ницше о неспособности христианства нести в себе заряд творческой энергии и животворящей силы свидетельствует сама история. Православная Византийская империя просуществовала дольше всех известных империй. Не менее впечатляющи исторические подвиги православной Руси, также выстроившей свое монументальное имперское здание.

Элиас Канетти относил религию Христа к т.н. религиям плача (3). Культ Девы Марии, Богородицы, т.е. женщины, говорит о внутренней мягкости христианства, о меньшей его воинственности по сравнению, скажем, с исламом. Но к религиям плача Э. Канетти относил также шиитский ислам. Праздник мухаррам у шиитов - это яркое проявление элементов, которые позволили Э. Канетти причислить шиизм к оплакивающим религиям. В целом же, Э. Канетти считал ислам религией войны.

Но разные исламские народы демонстрируют разный уровень склонности к войне. Мусульмане Крыма или Поволжья обладают меньшей воинственностью, чем мусульмане Кавказа. И суть здесь, в первую очередь, в этнических традициях и устоях, и затем уже - в исламе. И невозможно отрицать воинскую доблесть финнов, немцев или англичан, как христианских народов. Разрыхляет воинственность, скорее, приход модернистской идеологии и культ телесных удовольствий над культом религиозным. Снижение воинственности следует параллельно курсу прогрессизма, и средневековой французский рыцарь-католик или английский колонист времен освоения Америки по крепости духа далеко опережали своих современных соотечественников. Томас Карлейль, этот философ-воин, наряду с Магометом в герои зачислял проповедников христианства (4).

Бог - это свобода, мир - это гармония. Все религии и эзотерические системы утверждают господство доброты и благодушия над другими эмоциями человека. И буддисты, и христиане, и индуисты, и экстрасенсы призывают излучать вовне энергию добра и радости для гармонизации души с внешним миром, для уравновешивания психосферы человека и энергетических потоков. Добро ведет к гармонии и стабильности, и отрешенное отношение к поношениям и нападкам, свойственное христианству, созвучно словам Сократа, что лучше быть оскорбленну, чем оскорбителем. Это не лишает христианства заряда пассионарности, как полагал Ницше, и фигура Архистратига Михаила остается во главе небесного воинства, как и остаются молитвы за державу - категорию геополитическую - и ее воинство. Но это показывает путь к высшим ценностям, где суетной злобе нет места, но где царят слова Иисуса о необходимости брани духовной и сердечному созерцанию горних высот Божественного Слова. И к этому остается приложить цитату Ницше, сказанную со свойственной ему противоречивостью мысли: «Я почитаю за честь, что происхожу из рода, в котором принимали свое христианство всерьез во всех отношениях» (5).

1) Николай Федоров «Философия общего дела»

2) Нае Ионеску «Нише и христианство» (www.rossia3.ru)

3) Элиас Канетти «Масса и власть»

4) Томас Карлейль «Герои, почитание героев и героическое в истории»

5) Карл Ясперс «Ницше и христианство»